Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады
— Вот чего я лишен... У меня никогда не было сестры, — сказал я. — Но если вы говорите что вид мой не был вам смешон...
— Что вы, мистер Сент-Ив! — воскликнула она. — Никогда. Ни одной минуты. Все это слишком печально. Видеть джентльмена...
— В шутовском наряде и к тому же с протянутой рукой, точно нищего? — перебил я ее.
— Видеть джентльмена в беде, который переносит ее с таким достоинством, — возразила Флора.
— И неужто вы не понимаете, мой прелестный неприятель, — сказал я, — что даже если все так и было, как вы говорите, даже если вы находили, что шутовской наряд мне к лицу, ради меня самого, ради моей отчизны и ради вашей доброты я только еще сильней хочу, чтобы вы наконец увидели того, кому так облегчили существование, в том обличье, какое ему предназначено богом! Чтобы вы могли вспомнить его не только в ярко-желтой хламиде и три дня небритым!
— Вы придаете чересчур большое значение одежде, — заметила Флора. — Для меня же это не так важно.
— А для меня, боюсь, это очень важно, — сказал я. — Но не судите меня слишком строго. Ведь я пекусь лишь о том, чтобы было чем вспомнить человека. У меня у самого их много, этих бесценных памяток, милых сердцу подарков, и, пока я жив, пока мне не изменила память, я с ними не расстанусь. Немало воспоминаний храню я и о великих делах и о высоких добродетелях — о милосердии, сострадании, вере. Но иной раз нельзя забывать и о мелочах. Помните ли вы, мисс Флора, тот день, когда я увидел вас впервые, день, когда задувал сильный восточный ветер? Сказать вам, какое на вас было тогда платье, мисс Флора?
К этому времени мы оба уже поднялись, и она взялась за ручку двери, собираясь уйти. Быть может, сознание, что она уходит, придало мне храбрости воспользоваться этими последними минутами, а это, в свою очередь, помогло ей ускользнуть.
— Право же, вы слишком романтичны! — со смехом сказала она, и на этом солнце мое закатилось, очаровательница моя исчезла, и я вновь остался в полутьме в обществе наседок.
ГЛАВА IX
ВТРОЕМ ХОРОШО, А ЧЕТВЕРТЫЙ УЖЕ ЛИШНИЙ
Остаток дня я спал в углу курятника на шали Флоры и проснулся лишь оттого, что в глаза мне ударил свет; я вскочил, едва не задохнувшись (ибо в эту минуту мне, разумеется, привиделось, что я все еще спускаюсь с крепостных стен), и увидел, что надо мною склонился Рональд с фонарем в руке. Оказалось, что уже за полночь, что проспал я чуть не шестнадцать часов, что Флора уже загнала кур в курятник, а я и не слыхал, как она входила. Невольно я спросил себя: наклонилась ли она надо мною, когда я спал, взглянула ли на меня? Мои высоконравственные соседки спали непробудным сном; приободренный мыслью о предстоящем ужине, я насмешливо пожелал им доброй ночи, вышел в сопровождении Рональда в сад и был бесшумно введен в спальню на первом этаже. Там меня ждали мыло, вода, бритва, застенчиво предложенная мне юным хозяином, который сам пока еще в этом предмете не нуждался, и новое платье. Какая это была восхитительная, хоть и несколько ребяческая радость — вновь побриться самому, не полагаясь на тюремного цирюльника! Волосы мои сильно отросли, но у меня хватило благоразумия не пробовать остричься собственноручно. От природы они у меня вьются, и я, право же, не находил, чтобы прическа эта меня слишком уродовала. Платье оказалось почти так хорошо, как я надеялся. Жилет из тончайшей шерсти был очень мил, панталоны — отличного кашемира, и сюртук сидел превосходно. Когда я облачился во все это и глянул на себя в зеркало, я поневоле послал своему изображению воздушный поцелуй.
— Дорогой мой, — сказал я Рональду, — а духов у вас нет?
— Господи помилуй, конечно, нет! — воскликнул тот. — Зачем они вам понадобились?
— Самонужнейшая штука в походе, — отвечал я. — Ну ничего, обойдемся.
Теперь с теми же предосторожностями, стараясь не производить ни малейшего шума, меня ввели в маленькую столовую с эркером. Ставни были закрыты, фитиль в лампе опасливо приспущен. Красавица Флора поздоровалась со мною шепотом, и, когда меня усадили за стол, оба продолжали соблюдать такие предосторожности, которые показались бы чрезмерными, даже если бы мы находились в Ухе Диониса.[14]
— Она спит вон там, — пояснил Рональд, указывая в потолок, и при мысли, что я нахожусь в такой близости от места, где покоится золотой лорнет, даже и я ощутил некоторое смятение.
Милый юноша привез из города пирог с мясом, и мне отрадно было увидеть рядом с ним графин поистине великолепного портвейна. Пока я ужинал, Рональд занимал меня рассказами о городских новостях: там, разумеется, только и разговору было, что о нашем побеге — ежечасно во все стороны рассылали солдат и верховых гонцов, но, согласно самым последним сведениям, никто из беглецов пойман не был. Поступок наш в Эдинбурге оценили очень высоко; отвага пришлась всем по вкусу, и многие открыто сожалели, что надежда на спасение у нас все-таки ничтожна. Оказалось, что со скалы упал Сомбреф, крестьянин, один из тех, кто спал под другим навесом; таким образом, я мог быть уверен, что всем моим товарищам по команде удалось уйти и под нашим навесом не осталось ни души.
Незаметно для нас самих мы заговорили о другом. Никакими словами не передать удовольствия, которое я испытывал, сидя за одним столом с Флорой: я был на свободе, одет, как пристало джентльмену, находчив и остроумен, как всегда, когда бывал в ударе. Оба эти качества были мне сейчас особенно необходимы, ибо приходилось играть одновременно две весьма несхожие роли: Рональду следовало по-прежнему видеть во мне веселого и беспечного солдата, Флоре же в моих словах и во всем поведении должен был слышаться уже знакомый ей голос глубокой и чувствительной натуры. Бывают, право, счастливые дни, когда всякое дело у человека спорится, когда его ум, пищеварение, возлюбленная — все словно бы сговорились побаловать его, и даже погода старается ему угодить. Скажу лишь, что в этот вечер я превзошел самого себя и мне удалось доставить истинное удовольствие хозяевам дома. Мало-помалу они забыли о своих страхах, а я об осторожности; нас вернула на грешную землю катастрофа, которую совсем нетрудно было предвидеть, но от этого она поразила нас ничуть не меньше.
Я налил всем вина.
— Позвольте мне предложить тост, — сказал я вполголоса, — вернее, три тоста, но все они так переплетены друг с другом, что разделить их невозможно. Прежде всего я хочу выпить за здоровье храброго, а тем самым и великодушного неприятеля. Он встретил безоружного и беспомощного беглеца. Он, точно лев, презрел столь легкую победу и, вместо того, чтобы без труда доказать свою доблесть, предпочел обрести друга. Вслед за этим я хотел бы, чтобы вы выпили за самого прекрасного, самого деликатного недруга — за ту, что заметила узника в темнице и своим бесценным состраданием вселила в него бодрость; я знаю, всеми ее поступками с того часу руководило милосердие, и я могу лишь молиться (надеяться не смею!), чтобы она и впредь не оставила меня своими милостями. И еще я хотел бы впервые и, должно быть, в последний раз выпить за того, боюсь, вернее надо сказать, — за воспоминание о том, кто сражался не всегда бесславно против ваших соотечественников, но пришел сюда уже побежденный, чтобы вновь быть побежденным дружеской рукой одного из вас и незабываемыми очами другой.
Быть может, в иные минуты я слишком возвышал голос, а быть может, Рональд, который за гостеприимством забыл обо всем на свете, слишком размашисто, со звоном поставил на стол свой бокал. Но так или иначе, едва я успел закончить свою заздравную речь, как мы услышали глухой удар в комнате над нами, словно некое весьма грузное тело свалилось с постели на пол. В жизни еще не доводилось мне видеть такого неописуемого ужаса, какой выразился на лицах моих хозяев! Было предложено поскорей вывести меня в сад либо спрятать под набитый конским волосом диван, стоящий у стены. Но приближающиеся шаги явственно сказали нам, что исполнить первый план мы уже не успеем, второй же я с негодованием отверг.
— Милые мои друзья, — сказал я, — предпочитаю умереть, нежели поставить себя в смешное положение.
Едва слова эти слетели с моих губ, как дверь растворилась, и на пороге встала моя незабвенная приятельница с золотым лорнетом. В одной руке тетушка держала подсвечник с зажженной свечой, в другой, твердостью не уступавшей руке драгуна, — громаднейший пистолет. Тетушка куталась в шаль, из-под которой выглядывала белоснежная ночная рубашка, а голову ее венчал весьма внушительный ночной чепец. Так явилась она пред нами; поставила свечу, положила пистолет, видимо, заключив, что в них более нет необходимости, молча оглядела комнату — но молчание это было красноречивей самых гневных слов — и, оборотясь ко мне с неким подобием поклона, произнесла дрожащим от негодования голосом:
