Томас Гарди - Джуд незаметный
Мэригрин и Элфредстон остались наконец позади: годы учения кончались, и с инструментами за плечами Джуд как бы собирался начать новую жизнь — жизнь, которую он предвкушал почти десять лет, если не считать перерыва, связанного с увлечением Арабеллой и женитьбой.
Теперь Джуд был молодым человеком с волевым, задумчивым, и скорее серьезным, чем красивым лицом. Смуглый, с темными, под стать коже, глазами, он носил коротко подстриженную черную бороду, необычно густую для его возраста: борода эта и шапка черных курчавых волос доставляли ему немало хлопот: их приходилось расчесывать и отмывать от каменной пыли, которая садилась на них во время работы. Что же касается самой работы, то поскольку он обучался ремеслу в провинции, он был мастер на все, включая тесание камня для надгробных плит, обработку камня для реставрация готических церквей и вообще всякую резьбу по камню. Возможно, в Лондоне он выбрал бы себе какую-то одну специальность — стал бы мастером по лепным украшениям или лиственному орнаменту, а быть может, и скульптором.
В тот день он доехал на двуколке от Элфред стона до ближайшей к Кристминстеру деревни и оставшиеся четыре мили шел пешком — не по необходимости, а по внутреннему побуждению: именно так ему всегда представлялось его прибытие в этот город.
Окончательно решить с переездом ему помогло одно любопытное обстоятельство, связанное скорее сего чувствами, чем с разумными намерениями, как это часто бывает с молодыми людьми. Проживая в Элфредстоне, он зашел как-то в Мэригрин проведать свою двоюродную бабку и заметил у нее на камине между медными подсвечниками фотографию хорошенькой девушки в широкополой шляпе с вуалью. Он спросил, кто это, и бабка буркнула в ответ, что это его двоюродная сестра Сью Брайдхед из враждебной ветви их рода; на дальнейшие расспросы старуха отвечала, что девушка живет в Кристминстере, но где и чем занимается — неизвестно.
Фотографию бабка не захотела отдать, но она все время стояла у него перед глазами и в конечном счете ускорила осуществление давнишнего его намерения последовать за своим другом — школьным учителем.
На вершине невысокого горбатого холма он остановился, впервые увидев Кристминстер вблизи. Серокаменный, с буровато-коричневыми крышами, город стоял у самой границы Уэссекса, чуть вдаваясь в него в самой северной точке извилистой пограничной линии, вдоль которой лениво несет свои воды Темза, орошая поля этого древнего королевства. Дома его мирно отдыхали сейчас в свете заходящего солнца, и только флюгера на многочисленных шпилях и куполах оживляли своим блеском спокойные, размытые тона пейзажа.
Спустившись с холма, он зашагал по ровной дороге между рядами подстриженных ив, смутно вырисовывавшихся в вечерних сумерках, и вскоре увидел первые огни городских окраин — те самые огни, что озаряли небо мерцающим сиянием, которое столько лет назад, в пору мечтаний, уловил его напряженный взор. Они недоверчиво мигали ему желтыми глазами, словцо, прождав его все эти годы и разочарованные его медлительностью, не очень-то обрадовались ему теперь.
Дик Уиттингтон в душе, он стремился в целям более возвышенным, чем грубая материальная выгода. С настороженностью исследователя проходил он по окраине города, но подлинного города в этой части предместья не видел. Его первой заботой было найти себе пристанище, и он тщательно изучал такие кварталы, где ему могли бы предложить за умеренную плату скромное помещение, в котором он нуждался; в конце концов ой снял комнату в предместье, именуемом в народе "Вирсавия", хотя он этого еще не знал. Устроившись на новом месте и выпив чашку чаю, он вышел погулять.
Была ветренная, безлунная, полная шорохов ночь. Чтобы определить, где он находится, Джуд развернул под фонарем карту, лсоторую прихватил с собой. Ветер шевелил и трепал ее, но Джуду все же удалось установить, в каком направлении идти, чтобы попасть в центр города.
Сделав несколько поворотов, он впервые в жизни увидел старинное Средневековое здание. Насколько можно было судить по воротам, это был колледж. Он вошел во двор и обошел здание кругом, заглядывая в самые темные уголки, куда не достигал свет фонарей. Рядом с этим колледжем стоял другой, а чуть подальше еще один, и вот Джуд словно погрузился в атмосферу мыслей и чувств этого древнего города. Когда он проходил мимо зданий, не гармонировавших с общим обликом города, он безучастно скользил по ним взглядом, будто не замечая их.
Зазвонил колокол, он стал считать удары и насчитал их сто один. Наверное, ошибся, подумалось ему, ударов должно быть ровно сто.
Когда ворота закрыли и он больше не мог заходить в квадратные дворы колледжей, он стал бродить вдоль стен и подъездов, знакомясь наощупь с рисунком лепных и резных украшений. Время шло, прохожие встречались все реже и реже, а он все блуждал под сенью старинных зданий, ибо разве не об этом мечтал он последние десять лет? Подумаешь, велика важность — не поспать ночь! В вышине на фоне черного неба вырисовывались в отблесках фонаря башенки, украшенные лиственным орнаментом, и зубчатые стены. В темных улочках, по которым ныне, казалось, уже не ступала нога человека и само существование которых было предана забвению, выступали портики, эркеры и подъезды в пышном и вычурном средневековом стиле, а выветрившийся камень подчеркивал, что все это давно умерло. Трудно было себе представить, что в этих, ветхих, заброшенных покоях обитает современная мысль.
Не имея здесь ни родных, ни знакомых, Джуд вдруг проникся ощущением полного своего одиночества. У него было странное чувство человека, который движется среди людей, словно привидение, невидимый и неслышимый для них. Он вздохнул печально и, сам похожий на собственную тень, задумался об, иных тенях, незримо присутствующих в этих закоулках.
Еще когда он только готовился к этому серьезному шагу, разом избавившись и от жены, и от домашнего имущества, он прочел и изучил почти все, что можно было прочесть и изучить в его положении о знаменитостях, которые провели в этих священных стенах свои юные годы и чей дух царил здесь в годы их зрелости. Но поскольку его выбор авторов был случаен, некоторые из них непомерно вырастали в его глазах по сравнению с другими. Шорох ветра о выступы стен, дверные косяки и углы домов звучал, словно шаги их давно ушедших от нас обитателей; шелест плюща казался невнятным разговором их скорбных душ, а беспокойно двигающиеся тени — их бесплотными образами, разделявшими с ним его одиночество. И чудилось во мраке, будто он сталкивается с ними, не ощущая их физически.
Улицы стали совсем безлюдными, но бесплотные образы удерживали его и не давали вернуться домой. Были средь них поэты времен ранних и поздних, начиная с друга Шекспира, восхвалявшего его, и кончая тем, кто лишь недавно отошел в небытие, а также мелодичный поэт, здравствующий и поныне. Вереницей тянулись мимо него задумчивые философы, причем не обязательно седовласые, с наморщенными лбами, как их изображают на портретах, а цветущие, стройные, подвижные, как и подобает молодости; облаченные в стихари современные богословы, наиболее реальными среди которых для Джуда были основатели так называемой трактарианской религиозной школы — известная троица: энтузиаст, поэт и любитель формул, — отголоски их учения он слышал даже в своем убогом доме. Воображению его рисовалось, как они вздрагивают от отвращения при виде прочих сынов города: человека в алонжевом парике, государственного мужа, распутника, резонера и скептика; гладко выбритого историка, столь иронически вежливого к христианству, и других им подобных с той же скептической жилкой, которые знали здесь каждый двор не хуже истинно верующих и наравне с ними могли посещать святые монастыри.
Он видел разного рода государственных деятелей — людей энергичных, мечтателей; ученых, ораторов, тружеников; тех, чей ум с годами рос, и тех, чей ум с годами притуплялся.
Перед мысленным взором его в странном беспорядке проходили ученые-филологи — люди с задумчивыми лицами и нахмуренными от усиленных занятий лбами, близорукие, как летучие мыши; затем официальные лица — генерал-губернаторы и вице-короли, которые мало его интересовали; верховные судьи и лорд-канцлеры — молчаливые фигуры с поджатыми губами, имена которых он едва знал. Пристальнее приглядывался он к прелатам, памятуя былые свои мечты. Они явились перед ним целым роем, одни — люди с добрым сердцем, другие — люди рассудка: защитник богослужения на латинском языке, безгрешный автор "Вечернего гимна", а с ним рядом — великий странствующий проповедник, сочинитель гимнов, фанатик, преследуемый, подобно Джуду, неудачами в супружеской жизни.
Он вдруг заметил, что разговаривает вслух, как бы беседуя с ними, словно актер в мелодраме, который обращается к зрителям по ту сторону рампы, и тут же замолк, сообразив, как это нелепо. Быть может, его бессвязные речи были услышаны каким-нибудь студентом или мыслителем, склонившимся над книгой в этих стенах, быть может, он поднял голову, подивившись, что это за голос и о чем он вещает. Только теперь Джуд заметил, что если говорить о существах из плоти и крови, то он один, исключая редких запоздалых горожан, разгуливает сейчас по этому древнему городу и, кажется, рискует схватить простуду.
