Виктор Гюго - Ган Исландец
— Я вижу, сынъ мой, что, узнавъ о моемъ присутствіи въ Дронтгеймѣ, вы поспѣшили увидѣться со мною.
— О! Совсѣмъ нѣтъ. Мнѣ наскучила крѣпость и я прибылъ въ городъ, гдѣ встрѣтилъ Мусдемона, который привелъ меня сюда.
Бѣдная мать глубоко вздохнула.
— Кстати, матушка, — продолжалъ Фредерикъ: — я радъ, что увидѣлся съ вами. Скажите, въ модѣ ли еще банты изъ розовыхъ лентъ у подола камзола? Привезли-ли вы мнѣ флаконъ съ «Масломъ Молодости», которое бѣлитъ кожу? Вы, конечно, не забыли захватить съ собой послѣдній переводный романъ, галуны чистаго золота, которые я просилъ у васъ для моего дорожнаго плаща огненнаго цвѣта, маленькія гребенки, которыя употребляются теперь въ прическѣ для поддержки буклей…
Несчастная женщина привезла сыну только свою любовь.
— Дорогой сынъ, я была больна, мои страданія помѣшали мнѣ позаботиться о твоихъ прихотяхъ.
— Вы были больны, матушка? Ну, а теперь вы себя лучше чувствуете?.. Кстати, какъ поживаетъ стая моихъ нормандскихъ псовъ? Готовъ побиться объ закладъ, что мою обезьяну не купаютъ каждый вечеръ въ розовой водѣ, и навѣрно, вернувшись, я найду моего бильбаоскаго попугая мертвымъ… Безъ меня некому позаботиться о моихъ животныхъ.
— По крайней мѣрѣ ваша мать заботится о васъ, сынъ мой, сказала мать дрогнувшимъ голосомъ.
Въ эту минуту ангелъ истребитель, ввергаюший души грѣшниковъ въ вѣчныя муки ада, и тотъ сжалился-бы надъ скорбью, которая сжимала сердце злополучной графини.
Мусдемонъ смѣялся въ углу комнаты.
— Господинъ Фредерикъ, — сказалъ онъ: — я вижу, что ваша стальная шпага не хочетъ ржавѣть въ желѣзныхъ ножнахъ. Вы не утратили, не забыли въ Мункгольмскихъ башняхъ добрыя преданія Копенгагенскихъ салоновъ. Но удостойте меня отвѣтомъ, къ чему всѣ эти «Масла Молодости», розовыя ленточки, эти маленькія гребенки, къ чему всѣ эти орудія осады, когда единственная женская крѣпость, заключенная въ Мункгольмскихъ башняхъ, неприступна?
— Клянусь честью, вы правы, — отвѣтилъ Фредерикъ, смѣясь. — Но, гдѣ не имѣлъ успѣха я, тамъ и самъ генералъ Шакъ потерпѣлъ-бы крушеніе. Да развѣ возможно взять крѣпость, всѣ части которой прикрыты и неусыпно охраняются? Что прикажете дѣлать противъ нагрудника, который позволяетъ видѣть только шею, противъ рукавовъ, скрывающихъ руки, такъ что только по лицу и кистямъ можно судить, что молодая дѣвушка не черна какъ Мавританскій императоръ? Дорогой наставникъ, вы сами стали бы школьникомъ. Повѣрьте, крѣпость неприступна, когда роль гарнизона исполняетъ у ней стыдливость.
— Правда, — согласился Мусдемонъ: — но нельзя-ли заставить стыдливость сдаться на капитуляцію, пустивъ любовь на приступъ, вмѣсто того, чтобы ограничивать блокаду волокитствомъ.
— Напрасный трудъ, мой милѣйшій. Любовь уже засѣла въ ней и подкрѣпляетъ стыдливость.
— А! Господинъ Фредерикъ, это новость. Съ любовью къ вамъ…
— Кто вамъ сказалъ Мусдемонъ, что ко мнѣ?..
— Такъ къ кому-же? — вскричали въ одинъ голосъ Мусдемонъ и графиня, которая до сихъ поръ слушала молча ихъ разговоръ и которой слова поручика напомнили объ Орденерѣ.
Фредерикъ хотѣлъ уже отвѣчать и обдумывалъ пикантный разсказъ о вчерашней ночной сценѣ, какъ вдругъ молчаніе, предписываемое законами рыцарства, пришло ему на умъ и измѣнило веселость его на смущеніе.
— Право, не знаю къ кому, — сказалъ онъ, запинаясь: — можетъ быть къ какому-нибудь мужику… вассалу…
— Къ какому-нибудь гарнизонному солдату? — спросилъ Мусдемонъ, покатываясь со смѣху.
— Какъ, сынъ мой! — вскричала въ свою очередь графиня: — Вы убѣждены, что она любитъ крестьянина, вассала?.. Какое счастіе, если-бы вы были правы!
— О, я въ этомъ нисколько не сомнѣваюсь, хотя онъ и не гарнизонный солдатъ, — добавилъ поручикъ обиженнымъ тономъ. — Но я настолько убѣжденъ въ этомъ, что прошу васъ, матушка, сократить мое безполезное пребываніе въ этомъ проклятомъ замкѣ.
Физіономія графини прояснилась, когда она узнала о паденіи молодой дѣвушки. Поспѣшный отъѣздъ Орденера Гульденлью въ Мункгольмъ представился тогда ей совершенно въ иномъ свѣтѣ. Она предположила въ немъ честь, оказанную ея сыну.
— Фредерикъ, вы теперь же разскажете намъ подробности любовныхъ похожденій Этели Шумахеръ. Это ничуть не изумляетъ меня: мужичка можетъ любить только мужика. А пока не проклинайте зáмокъ, доставившій вамъ вчера случай видѣться съ извѣстной личностью, сдѣлавшей первый шагъ къ сближенію съ вами.
— Что, матушка! — вскричалъ поручикъ, широко раскрывъ глаза: — Какой личностью?
— Оставь эти шутки, сынъ мой. Развѣ никто не посѣщалъ васъ вчера? Вы видите, что мнѣ все извѣстно.
— Дѣйствительно, лучше чѣмъ мнѣ, матушка. Чортъ меня возьми, если я видѣлъ вчера какое другое лицо, кромѣ смѣшныхъ рожъ, украшающихъ карнизъ старыхъ башенъ.
— Какъ, Фредерикъ, вы никого не видѣли?
— Никого, матушка, ей Богу!
Фредерикъ, не упоминая о своемъ соперникѣ въ башнѣ, повиновался закону молчанія; и притомъ какое значеніе могъ имѣть этотъ мужикъ.
— Какъ! — вскричала графиня. — Сынъ вице-короля не былъ вчера вечеромъ въ Мункгольмѣ?
Поручикъ расхохотался.
— Сынъ вице-короля! Право, матушка, вы или бредите, или смѣетесь надо мною.
— Ничуть, сынъ мой. Кто былъ вчера на караулѣ?
— Я самъ, матушка.
— И вы не видѣли барона Орденера?
— И не думалъ! — отвѣтилъ поручикъ.
— Но подумайте, сынъ мой, что онъ могъ прибыть инкогнито, что вы никогда его не видали, такъ какъ воспитывались въ Копенгагенѣ, а онъ въ Дронтгеймѣ; вспомните, что говорятъ о его капризахъ, причудахъ. Убѣждены ли вы, сынъ мой, что не видѣли никого?
Фредерикъ колебался нѣсколько мгновеній.
— Нѣтъ, — вскричалъ онъ: — никого! Мнѣ нечего болѣе прибавить.
— Но въ такомъ случаѣ, - возразила графиня: — баронъ, безъ сомнѣнія, не былъ въ Мункгольмѣ?
Мусдемонъ, сперва изумленный не менѣе Фредерика, не проронилъ ни одного слова изъ разговора.
— Позвольте, благородная графиня, перебилъ онъ мать молодаго Алефельда: — господинъ Фредерикъ, скажите, пожалуйста, какъ зовутъ вассала, любовника дочери Шумахера?
Онъ повторилъ свой вопросъ, такъ какъ Фредерикъ, погруженный въ задумчивость, не слушалъ его.
— Я не знаю… или скорѣе… Да, я не знаю.
— Но почему вы знаете, что она любитъ вассала?
— Развѣ я это сказалъ? Вассала? Ну, положимъ, вассала…
Замѣшательство поручика росло съ каждой минутой. Этотъ допросъ, мысли, порождаемыя имъ въ немъ, обѣтъ молчанія приводили его въ смущеніе, съ которымъ онъ боялся не совладать…
— Клянусь честью, господинъ Мусдемонъ, и вы, достойная матушка, если страсть къ допросамъ теперь въ модѣ, забавляйтесь промежъ себя, допрашивая другъ друга. Мнѣ же рѣшительно нечего болѣе вамъ прибавить.
Поспѣшно открывъ дверь, онъ исчезъ, оставивъ ихъ теряться въ безднѣ догадокъ и предположеній. Заслыша голосъ Мусдемона, который звалъ его, онъ опрометью бросился на дворъ.
Вскочивъ на лошадь, онъ направился къ гавани, откуда рѣшился снова переправиться въ Мункгольмъ, надѣясь застать тамъ незнакомца, который заставилъ погрузиться въ глубокія размышленія одинъ изъ самыхъ легкомысленныхъ умовъ одной изъ наиболѣе легкомысленныхъ столицъ.
— Если это дѣйствительно былъ Орденеръ Гульденлью, — разсуждалъ онъ самъ съ собой, — въ такомъ случаѣ моя бѣдная Ульрика… Но, нѣтъ, невозможно, чтобы онъ былъ такъ глупъ, предпочтя бѣдную дочь государственнаго преступника богатой дочери всемогущаго министра. Во всякомъ случаѣ дочь
Шумахера не болѣе, какъ одна изъ его прихотей. Ничто не мѣшаетъ, имѣя жену, завести въ то же время и любовницу… это даже бонтонно. Но нѣтъ, это не Орденеръ. Сынъ вице-короля не нарядился бы въ такой потасканный камзолъ; а это старое черное перо безъ пряжки, истрепанное вѣтромъ и дождемъ! А этотъ широкій плащъ, изъ котораго вышла бы палатка! Эти всклоченные волосы, незнакомые ни съ гребенкой, ни съ прической! Эти сапоги съ желѣзными шпорами, забрызганные грязью и пылью! Нѣтъ, рѣшительно это на него не похоже. Баронъ Торвикъ, кавалеръ ордена Даннеброга; этотъ же незнакомецъ не имѣлъ никакого знака отличія. Будь я кавалеромъ ордена Даннеброга, мнѣ кажется, я даже спалъ бы въ орденской цѣпи. О, нѣтъ! Онъ даже не слыхалъ о Клеліи. Нѣтъ, это не сынъ вице-короля.
XI
— Ну, кто тамъ еще? Ты, Поэль! Кто тебя послалъ?
— Ваше превосходительство забыли, что сами изволили приказать мнѣ.
— Да? — пробормоталъ генералъ: — А! Я хотѣлъ, чтобы ты подалъ мнѣ этотъ картонъ.
Поэль передалъ губернатору картонъ, который тотъ самъ легко могъ достать, протянувъ только руку.
Генералъ машинально отложилъ картонъ, не раскрывая его, и разсѣянно перелисталъ нѣсколько бумагъ.
— Поэль, что это хотѣлъ я спросить… Который часъ?
