Чарльз Диккенс - Рождественская песнь в прозе
Он оставил семью и поднялся по лестнице в верхнюю комнату, которая была ярко освещена и украшена по-праздничному. В ней рядом с гробом малютки стоял стул и вообще видно было, что кто-нибудь незадолго приходил сюда. Бедный Боб сел на стул и задумался; просидев так несколько времени, он, по-видимому, успокоился, поцеловал маленькое личико как бы в знак примирения с совершившимся событием и сошел вниз вполне спокойный.
Они уселись вокруг огня и стали разговаривать; девицы и мать продолжали работу. Боб рассказал им о редкой доброте племянника Скруджа, которого он видел только раз.
— Несмотря на то, он, встретив меня сегодня на улице и заметив, что я немножко — ну, так немножко не в духе, спросил у меня, что случилось, что меня так расстроило. Когда я ему объяснил в чем дело, — продолжал Боб, — ведь это самый любезный человек, какого я только знаю — он тут же сказал: «Мне искренно жаль вас и вашу добрую супругу!» Но только как уже он узнал про это, право, не знаю.
— Про что узнал, мой милый?
— Да про то, что ты хорошая жена, — отвечал Боб.
— Кто же этого не знает! — заметил Петр.
— Отлично сказано, сынок мой! — похвалил Боб. — Надеюсь, что так. «Искренно жаль, говорит, вашу добрую супругу. Если могу хотя чем-нибудь вам быть полезным, сказал он, давая мне свою карточку, вот где я живу. Пожалуйста приходите ко мне». И знаете, — продолжал Боб, — не потому, чтобы он мог оказать нам какую-нибудь помощь, а главное его добрая, радушная манера решительно очаровала меня. Право, казалось, будто он знал нашего Тимошу и чувствовал вместе с нами.
— Добрая, должно быть, душа у него! — сказала мистрисс Крэтчит.
— Ты бы в этом еще более убедилась, моя милая, — возразил Боб, — если бы увидала его и поговорила с ним. Я бы нисколько не удивился, — заметь, что я говорю — если бы он доставил Пете лучшее место.
— Слышишь, Петя? — сказала мистрисс Крэтчит.
— А потом, — сказала одна из сестер, — Петя вступит в кому-нибудь в компанию и откроет свое дело.
— Подите вы! — отозвался Петр, приятно улыбаясь.
— Еще бы, — сказал Боб, — когда-нибудь и это будет, хотя для того еще не мало времени впереди, мои милые. Но как бы и когда бы нам ни пришлось разлучаться друг с другом, я уверен, что никто из нас не позабудет бедного Тимошу — не так ли? — или эту первую среди нас разлуку.
— Никогда, папа! — ответили все.
— И я знаю, — сказал Боб, — я знаю, мои милые, что если мы будем помнить, как он был терпелив и кроток, хотя он был и маленький, маленький ребенок — нам трудно будет ссориться друг с другом и тем доказывать, что мы забыли о бедном Тимоше.
— Нет, папа, никогда! — снова ответили все.
— Я очень счастлив, — сказал маленький Боб, — очень счастлив.
Мистрисс Крэтчит поцеловала его, то же сделали дочери и двое меньших детей, а Петр крепко пожал отцу руку. Душа крошки Тима, от Бога было твое детское существо.
— Призрак! — сказал Скрудж, — что-то говорит мне, что минута нашей разлуки близка. Скажи мне, кто это, кого мы видели мертвым?
Дух грядущего Рождества повел его, как и прежде, местами, где сходятся деловые люди, но не показывал ему его самого. Призрак, нигде не останавливаясь, шел все дальше, как бы стремясь к желанной Скруджем цели, пока последний, наконец, не обратился к нему с мольбою остановиться на минуту.
— Этот двор, — сказал Скрудж, — через который мы теперь несемся, и есть место, где я занимаюсь уже давно. Я вижу дом. Дай мне посмотреть, что будет со мною со временем.
Дух остановился, но рука его указывала в другом направлении.
— Вот где дом! — воскликнул Скрудж. — Почему ты не туда указываешь?
Но указательный палец призрака не менял направления.
Скрудж поспешил к окну своей квартиры и заглянул туда. Это была все еще контора, но не его. Мебель была не та, и фигура, сидевшая в кресле, тоже не его. Так как призрак не менял своего положения, то Скрудж снова присоединился к нему и, не понимая куда и зачем они шли, сопровождал его, пока они не пришли к каким-то железным воротам. Прежде чем войти в них, он остановился, чтобы осмотреться вокруг.
Кладбище. Так вот где погребен тот человек, имя которого он должен был сейчас узнать. Достойное это было место: окруженное со всех сторон домами, поросшее сорными травами, где не жизнь, а смерть питала и растила их, где земля разжирела от слишком обильной пищи. Достойное место!
Призрак остановился среди могил и указал на одну из них. С трепетом направился к ней Скрудж. Дух был все таким же, но ужас подсказывал Скруджу, что какое-то новое значение было в его торжественной позе.
— Прежде чем я подойду к камню, на который ты мне указываешь, — сказал он, — ответь мне на один вопрос: тени ли это вещей, которые будут, или только того, что может быть?
Призрак продолжал указывать на могилу, у которой стоял.
— Образ жизни людей предзнаменует тот или другой конец, к которому он должен привести их, — произнес Скрудж. — Но если в нем произойдет перемена, то и конец будет иной. Скажи, не такой ли смысл имеет и то, что ты мне показываешь?
Дух был неподвижен, как всегда.
Скрудж, продолжая трястись от страха, подполз к могиле и, следя за пальцем духа, прочел на камне свое собственное имя:
ЭБЕНИЗЕР СКРУДЖ.
— Так это и тот человек, что лежал там на постели? — вскрикнул он, не подымаясь с колен.
Палец указал с могилы на него и обратно.
— Нет, дух! О, нет, нет!
Палец не опускался.
— Дух! — воскликнул он, крепко хватаясь за его одежду, — выслушай меня! Я не тот, что был. Я не буду тем, чем бы я должен был стать, не получив этого урока. Зачем мне это показывать, если для меня нет никакой надежды?
В первый раз, казалось, дрогнула рука призрака.
— Добрый дух! — продолжал Скрудж, все еще оставаясь перед ним на коленах. — Само твое сердце меня жалеет и просит за меня. Дай мне уверенность, что я еще могу изменить эти, показанные мне тобою, тени, переменив свою жизнь!
Добрая рука снова дрогнула.
— Я буду чтить Рождество от всего сердца и постараюсь круглый год блюсти его. Буду жить в прошедшем, настоящем и будущем. Духи всех трех будут бороться во мне за первенство. Я не забуду данных мне ими уроков. О, скажи мне, что я могу стереть надпись на этом камне!
В своей отчаянной душевной борьбе он схватил руку призрака. Тот старался высвободить ее, но державшая ее рука не уступала. Однако, дух оказался сильнее и оттолкнул его.
Подняв кверху руки в последней мольбе, он заметил в призраке перемену. Он стал сжиматься, опадать и — превратился в столбик кровати.
V. Конец
Да! И кровать его собственная и комната его собственная. А всего лучше и дороже, что время для исправления было у него впереди.
— Буду жить в прошедшем, настоящем и будущем, — повторял Скрудж, слезая с кровати. — Духи всех трех будут бороться во мне за первенство. О, Яков Марлей! Небу, Рождеству и тебе я обязан этим! Говорю это, стоя на коленах, старый Яков, — на коленах!
Он был так взволнован, так охвачен своими порывами к добру, что голос его едва повиновался ему. Он сильно рыдал во время борьбы с духом, и лицо его было мокро от слез.
— они не сдернуты! — воскликнул Скрудж, сжимая в руках одну из занавесок своей кровати, — они не сняты, они здесь, и кольца и все здесь! Я здесь, тени вещей, которые могли бы быть, могут быть рассеяны. Так и будет. Я знаю, они рассеятся!
Все это время руки его работали над платьем: он спешил одеться, а они его не слушались; что ни схватит — шиворот навыворот, за что ни возьмется — все перевертывается на изнанку или вверх ногами; то найдет вещь, то опять ее потеряет.
— Что ж я буду делать! — воскликнул он, смеясь и плача в одно и то же время и представляя из себя настоящего Лаокоона, только обвитого чулками вместо змей. — Я легок, как перышко, счастлив, как ангел, весел, как школьник, и голова точно с похмелья. Поздравляю всякого с радостным праздником! Всему свету желаю счастья на Новый год. Гей! Ура! Ура!
Он выскочил в соседнюю комнату и остановился, едва переводя дух.
— Вот она кастрюля, где была кашица! — закричал он, снова придя в движение и суетясь около камина. — Вот дверь, в которую вошел дух Якова Марлея. Вот угол, где сидел дух настоящего Рождества! А вот окно, из которого я видел странствующие души! Все так, все верно, все это было. Ха, ха, ха!
Отличный был это смех, настоящий, знаменитый смех для человека, который столько лет прожил без всякого смеха. Этот хохот предвещал длинный, длинный ряд блестящих повторений!
— Не знаю, какое сегодня число, какой день месяца! Не знаю, долго ли я был с призраками. Ничего, ничего не знаю. Совсем как ребенок. Да что за важность, лучше буду ребенком. Гей! Ура, ура!
Его восторги были прерваны звоном колоколов, звучавших как никогда прежде. Динь, динь, дон. Динь-дирин-динь, дон, дон дон! О, чудесно, чудесно!
