Уильям Фолкнер - Свет в августе; Особняк
— Кто поспел?
— Да тут, два парня, два Джо, они где-то в той стороне живут. Джо Кристмас и Джо Браун.
— Джо Кристмас? Чудное имя.
— Он и сам чудной. — И снова он избегает ее заинтересованного взгляда. — Товарищ его — тоже фрукт. Тоже тут работал. Но уволились — оба. Потеря, однако, скажу, небольшая.
Сидя на дерюжке, женщина слушает спокойно, с интересом. Можно подумать, что это выходной день и пара, одетая в выходное, сидит на плетеных стульях перед деревенским домом, на гладкой, будто патиной подернутой земле.
— И товарища его зовут Джо?
— Да. Джо Браун. Но, может быть, это его настоящее имя. Потому что, как подумаешь о человеке по имени Джо Браун, сразу представляешь такого пустомелю, который вечно смеется и громко разговаривает. Так что, я думаю, имя настоящее, хотя Джо Браун — как-то чересчур уж скоро да просто для настоящего имени. Но, думаю, тут оно как раз настоящее. Потому что, если бы ему выработку с болтовни считали, он давно бы был хозяином этой фабрики. Хотя людям он как будто нравится. По крайней мере, с Кристмасом ладит.
Она наблюдает за ним. Лицо ее по-прежнему ясно, но теперь очень серьезно — взгляд очень серьезен и очень внимателен.
— А чем они с ним занимаются?
— Да ничем таким, думаю, чего бы им не полагалось. По крайней мере, за руку их еще не поймали. Браун здесь вроде как работал — в свободное время, когда не смеялся и шутки над людьми не шутил. А Кристмас уволился. Они где-то там живут, там вон, где дом горит. Слышал я, чем они занимаются для заработка. Но это, во-первых, не мое дело. А во-вторых, люди друг про друга все больше неправду говорят — вот что главное. И, надо думать, я других не лучше.
Она наблюдает за ним. Она даже не мигает.
— Так он говорит, что его зовут Брауном. — Может быть, это и вопрос, но ответа она не дожидается. — А чем, вы слышали, они занимаются?
— Возводить напраслину на людей не хотел бы. Зря я, видно, так разговорился. Вот уж правда, смотрю, — стоит человеку бросить работу, тут же нечистый его попутает.
— Что вы слышали? — спрашивает она. Она не пошевелилась. Голос ее спокоен, но Байрон уже влюбился, хотя еще не знает этого. Он не смотрит на нее, чувствует ее серьезный, пристальный взгляд на своем лице, на губах.
— Толкуют здесь, будто они виски продают. Прячут его вон там, где дом горит. Говорят еще, как-то в субботу вечером Браун был в городе пьяный и чуть не сболтнул, про что болтать не следовало, — как они с Кристмасом чего-то там ночью в Мемфисе или на темной дороге возле Мемфиса и чего-то там с пистолетом… Не то с двумя пистолетами. Но тут же Кристмас вмешался, заткнул ему рот и увел. Словом, что-то там было такое, про что Кристмас не хотел трезвонить, — да и у Брауна хватило бы ума не растрезвонить, если бы не напился. Так я слышал. Сам я при этом не был. — Подняв голову, он вдруг сознает, что опустил глаза раньше, чем встретился с ней взглядом. Он словно предугадывает уже что-то безвозвратное, непоправимое — он, веривший, что здесь, на фабрике, в субботу после отбоя, когда он один, случая причинить другому зло или вред у него не будет.
— А какой он из себя? — спрашивает она.
— Кристмас-то? Ну…
— Я не про Кристмаса.
— А-а, Браун. Ну да. Высокий, молодой. Смуглый; женщинам он кажется интересным, — по слухам, многим. Большой охотник посмеяться, подурачиться, над людьми подшутить. Но мне… — Голос его пресекся. Он не в силах поднять глаза, выдержать ее упорный трезвый взгляд.
— Джо Браун, — говорит она. — А нет у него такого белого шрамика вот тут, возле рта?
Он не в силах поднять глаза; он сидит на штабеле реек, но сделанного не воротишь, и он готов язык себе откусить.
3
Из окна кабинета ему видна улица. Она близко, потому что лужайка не широкая. Это — маленькая лужайка, на ней — пяток низкорослых кленов. Дом — некрашеный, бурый, скромный коттедж — тоже мал и закрыт разросшимися миртами, алтеем и садовым жасмином, если не считать просвета, через который окно смотрит на улицу. Закрыт настолько, что свет уличного фонаря на углу едва пробивается сюда.
Из окна ему видна и вывеска, которую он называет своим памятником. Она стоит в углу двора, невысокая, обращенная к улице. Продолговатая, полметра на метр, доска лицом повернута к прохожим, оборотной стороной к нему. Но ему и незачем ее читать, потому что он сам аккуратно сделал ее — при помощи молотка и пилы, сам аккуратно и тщательно вывел на ней надпись, когда понял, что ему понадобятся деньги на хлеб, на дрова и одежду. Когда он кончил семинарию, у него был небольшой доход с отцовского капитала, но, получив церковь, он свои квартальные чеки сразу же стал переводить на исправительную колонию для девочек в Мемфисе. Потом у него отняли церковь, отняли Церковь, и самым горьким в жизни — горше утраты, горше бесчестья — было для него письмо, в котором он сообщал колонии, что отныне сможет посылать лишь половину прежней суммы.
Он продолжал переводить им половину доходов, которых и целиком едва хватало бы ему на жизнь. «К счастью, я кое-что умею», — говаривал он в то время. Отсюда — вывеска, которую он сам аккуратно сколотил и сам написал, остроумно замешав в краску битое стекло, чтобы ночью под уличным фонарем буквы по-рождественски искрились:
ПРЕП. ГЕЙЛ ХАЙТАУЭР, Д.Б.[3]
УРОКИ РИСОВАНИЯ
ИЗГОТОВЛЕНИЕ РОЖДЕСТВЕНСКИХ И ПОЗДРАВИТЕЛЬНЫХ ОТКРЫТОК
ПРОЯВЛЕНИЕ ФОТОГРАФИИ
Но минуло уже много лет, и учеников у него не было, а рождественских открыток и фотопластинок было мало, краска и дробленое стекло осыпались с полинявших букв. Их еще можно было прочесть, хотя, как и сам Хайтауэр, большинство горожан в этом не нуждалось. Лишь изредка нянька-негритянка со своими белыми питомцами останавливалась перед вывеской и читала вслух, праздно и тупо, как водится у этой досужей малограмотной публики, да приезжий, случайно попав на тихую, глухую, немощеную улочку, задерживался, чтобы прочесть надпись, и, взглянув на маленький, бурый, почти закрытый зеленью дом, шел дальше; случалось, приезжий поминал вывеску в беседе с каким-нибудь знакомым из местных. «А-а, да, — говорил тот. — Хайтауэр. Он там один живет. Приехал сюда священником пресвитерианской церкви, но жена ему подгадила. Повадилась тайком в Мемфис ездить, развлекалась там. Это было лет двадцать пять назад, когда они только приехали. Некоторые говорили, что он это знал. Якобы удовлетворить ее не мог или не хотел, и знал, чем она занимается. И вот, в субботу ночью, в Мемфисе, ее убили — не то в публичном доме, не то еще где-то. В газетах — шум. Пришлось ему уйти из церкви, а из Джефферсона уехать он почему-то не захотел. Пробовали его заставить — для его же блага, ну и ради города, ради церкви. Церкви-то, понимаешь, это совсем ни к чему. Приезжают люди, слышат про такие дела, и вдобавок он из города выселяться не хочет. А он — ни в какую. И живет там — когда-то это была центральная улица — с тех самых пор один. Теперь она хотя бы не главная. И то слава Богу. Правда, теперь уж он никому не мешает, и, думаю, почти все про него забыли. Сам по дому хозяйничает. Вряд ли кто зашел к нему в дом за двадцать пять лет. Не знаем, зачем он здесь остался. В сумерки или вечером, если идешь мимо, обязательно видишь: у окна сидит. Сидит, и все. А так его и не видать совсем — разве, случится, когда в саду работает».
Так что вывеска, которую он сколотил и написал, значит для него еще меньше, чем для города; он уже не воспринимает ее как вывеску, как весть. Он и не вспоминает о ней, пока в сумерки не займет свое место у окна в кабинете. А тогда это — просто привычный продолговатый предмет невысоко над уличной стороной лужайки; ничего не значащий; может быть — такое же порождение трагической неизбывной земли, как кустарник и низкие раскидистые клены, выросшие без его помощи или противодействия. Он уже и не смотрит на нее — так же, как не замечает, в сущности, деревьев, из-за которых наблюдает за улицей, дожидаясь ночи, мгновения, когда она наступит. В доме, в кабинете за его спиной — тьма, и он ждет секунды, когда последний свет погасает в небе, и опускается ночь, и только слабым светом упорно дышит напоенная днем былинка и лист, задерживая на земле тихий свет, хотя ночь уже наступила. Теперь скоро, думает он, скоро. И даже про себя не говорит: «Еще осталось что-то от гордости и чести, от жизни».
Семь лет назад, когда Байрон Банч приехал в Джефферсон и впервые увидел маленькую вывеску: Гейл Хайтауэр, Д.Б. Уроки рисования. Рождественские открытки. Проявление фотографий, он подумал: «Д.Б. Что такое Д.Б.», и спросил об этом, и ему сказали. Дрянной Безбожник. Гейл Хайтауэр, Дрянной Безбожник, по крайней мере — для Джефферсона, — сказали ему. И как Хайтауэр приехал в Джефферсон прямо из семинарии, отказавшись от других приходов; как он пустил в ход все связи, чтобы его направили в Джефферсон. И как он прибыл с молодой женой и вышел из вагона уже в возбужденном состоянии, объясняя, рассказывая старикам и старухам — столпам церкви, что он выбрал Джефферсон с самого начала, когда еще только решил стать священником; рассказывая с каким-то ликованием о том, как писал письма, как надоедал людям, как использовал все связи, чтобы его послали сюда. Местным слышалось в этом ликование барышника после выгодной сделки. То же, наверное, слышалось и старейшинам.[4] Потому что они внимали ему холодно, изумленно, с недоверием, — казалось, город как место жительства был нужен ему, а не церковь, не составляющие церковь люди, перед которыми ему предстояло служить. Словно ему безразличны были люди, живые люди, и хотят они его тут или нет. А к тому же он был еще молод, и старшие пытались охладить его радость и возбуждение разговором о серьезных церковных делах, об обязанностях их церкви и его собственных. Байрону рассказывали, что и спустя полгода молодой священник все еще был возбужден и все толковал о Гражданской войне, и убитом деде-кавалеристе, и о горевших в Джефферсоне складах генерала Гранта[5] — покуда не получалась полная каша. Байрону рассказывали, что так же он говорил и с кафедры, так же на кафедре заходился, превращая религию в непонятный сон. Не кошмар, но что-то развертывающееся быстрее, чем слова в Писании, — смерч какой-то, совсем оторвавшийся от земли. И старикам, старухам это тоже не нравилось.
