Эмиль Золя - Тереза Ракен. Жерминаль
— Ступай! Прошу тебя.
И тогда, в безотчетном порыве, он шепнул ей на ухо:
— Подожди, я пойду с тобой.
Он сам себе удивился, когда вырвались у него эти слова. Ведь он поклялся, что никогда больше не спустится в шахту, — откуда же пришло это внезапное решение, о котором он и не думал, которое не обсуждал нисколько? Но теперь вдруг стало так спокойно на душе, сразу исчезли все сомнения, и он ухватился за это решение, как человек, по воле случая спасшийся от беды, нашедший наконец единственный выход, избавляющий его от страданий. Поэтому он ничего и слушать не хотел. Катрин, понимая, что он приносит себя в жертву ради нее, встревожилась, боясь, что на шахте его встретят плохо. Он от всего отмахивался: раз афиши всем обещали прощение, этого достаточно.
— Я хочу работать, я сам об этом думал. Давай-ка скорей одеваться. Только не шуметь, никого не будить.
Они осторожно оделись в потемках. Катрин тайком приготовила с вечера свою шахтерскую одежду; Этьен достал из шкафа рабочую куртку и штаны; умываться не стали, боясь звякнуть кувшином о миску. Никто не проснулся. Но еще нужно было пройти через узкий коридор, в котором спала мать. На беду, они, выходя, наткнулись на стул. Мать услышала и спросила сквозь сон:
— А? Кто там?
Катрин, вся трепеща остановилась и замерла, стиснув руку Этьена.
— Это я. Не беспокойтесь, — ответил он. — Очень уж душно в комнате. Хочу выйти, подышать воздухом.
— Ступай, ступай!
И мать опять уснула. Катрин не смела шелохнуться. Наконец она спустилась по лестнице в нижнюю комнату, разделила на две части краюшку хлеба, который прислала из Монсу благотворительница. Затем, неслышно заперев дверь, они ушли.
Суварин стоял на повороте дороги близ заведения Раснера. С полчаса он смотрел, как мимо него проходят во двор шахты углекопы, решившие возобновить работу; в темноте смутно вырисовывались черные фигуры; вразнобой топали деревянные башмаки, казалось, по дороге гнали стадо. Суварин считал проходивших, как мясники пересчитывают скот у ворот бойни; и он был удивлен, что их так много; даже при всем своем пессимизме он не предвидел, что число слабодушных будет так велико. Они все шли в шля бесконечной вереницей. Суварин стоял в напряженном молчании и, стиснув зубы, холодно глядел на них своими серыми глазами.
Но вот он вздрогнул. Среди проходивших, лица которых не видны была в темноте, он все же различил по походке одного человека. Выступив вперед, Суварин остановил его:
— Куда ты?
Этьен, растерявшись, вместо ответа спросил:
— Как! Ты еще не ушел?
Затем признался: он возвращается на шахту. Правда, он поклялся, что не вернется, да только что это за жизнь — ждать сложа руки того, что придет, может быть, через сто лет? К тому же у него есть свои особые причины, по которым он решил вернуться.
Суварин слушал, весь трепеща. Потом схватил Этьена за плечи и повернул обратно к поселку.
— Вернись домой! Слышишь? Вернись сейчас же!
Но тут подошла Катрин. Суварин узнал и ее. Этьен возмутился, заявил, что никому не позволит судить о его поведении. Суварин смотрел то на девушку, то на товарища, а потом, отступив, махнул рукой. Раз в сердце мужчины воцарилась женщина — он человек конченый, и пусть он умирает. Быть может, промелькнула перед ним мгновенным видением его возлюбленная, которую повесили в Москве: в тот час последние плотские узы, связывавшие его, были разорваны, и став свободным от них, он был теперь вправе распоряжаться своей собственной жизнью и жизнью других людей. Он сказал спокойно:
— Иди.
Этьен в смущении медлил, искал дружеские слова, чтобы не расставаться так сухо.
— Значит, ты уходишь?
— Да.
— Дай же руку, дружище! Счастливого тебе пути! Не поминай лихом.
Суварин протянул ему руку, холодную как лед. Ни друга, ни жены.
— Значит, твердо решил? Прощай-прости?
— Да, прощай.
И, стоя неподвижно в темноте, Суварин проводил взглядом Этьена и Катрин, входивших во двор шахты.
III
В четыре часа начался спуск. В ламповой за столом отметчика сидел сам Дансар, записывал каждого явившегося рабочего и разрешал выдать ему лампу. Он принимал всех, не делая ни малейших замечаний: полагалось выполнить то, что было обещано в афишах. Но, увидев у окошечка Этьена и Катрин, он чуть не подпрыгнул на стуле и, весь побагровев, открыл было рот, чтобы отказать им в приеме; однако передумал и ограничился лишь торжествующей насмешливой улыбкой, ясно говорившей: «Ага! Ага! Самых что ни есть строптивых и тех укротили! Не плюй в колодец! Компания-то пригодилась: грозный разрушитель Монсу пришел попросить у нее хлеба». Этьен молча взял свою лампу и вместе с Катрин поднялся по лестнице в приемочную.
Но именно в приемочной, как опасалась Катрин, у Этьена могли произойти столкновения с товарищами. Войдя туда, он сразу же увидел Шаваля, стоявшего в группе углекопов, которые ожидали посадки в клеть: у подъемника их собралось человек двадцать. Шаваль, рассвирепев, бросился к Катрин, однако, увидя Этьена, остановился и, презрительно пожимая плечами, заговорил с язвительным смешком. Отлично! Наплевать ему на девку, раз другой занял его место, совсем еще теплое. Слава богу, что отвязалась. Пускай новый дружок с ней милуется, коли не брезгует объедками. Но, несмотря на показное презрение, он весь дрожал от ревности, и глаза у него горели. Любопытных он, однако, не привлек, — люди молча стояли, опустив головы. Бросив косой взгляд на вновь прибывших, они этим и ограничились и, подавленные, вялые, опять уставились на отверстие ствола, держа в руках лампу; все ежились, замерзнув в парусиновых куртках на сквозняке, который постоянно дул в приемочной.
Наконец клеть встала на упоры, рукоятчик крикнул: «Залезай!» Катрин с Этьеном забрались в вагонетку, где уже устроились Пьерон и два забойщика. Шаваль, сидевший в соседней вагонетке, очень громко говорил Муку, что дирекция напрасно не воспользовалась случаем избавить копи от смутьянов и бездельников. Но старик конюх вновь превратился в подавленного, равнодушного старика, смирился со своей собачьей жизнью, больше не испытывал гнева из-за смерти сына и дочери и в ответ на слова Шаваля только кивнул головой.
Клеть дрогнула и ринулась в черную тьму. Внезапно, когда пролетели две трети спуска, пошли ужасные толчки, трение; железные полосы заскрежетали, людей швырнуло друг на друга.
— Вот дьявол! — буркнул Этьен. — Этак недолго в лепешку разбиться! Все тут останемся из-за их проклятого сруба. А еще говорят, будто его починили.
Все же клеть одолела препятствие. Теперь она спускалась под проливным дождем, таким сильным, что рабочие тревожно прислушивались к шуму ливня. Верно, на стыках бревен появилась течь.
Спросили Пьерона, — ведь он уже несколько дней как возобновил работу. Стараясь скрыть свой страх, который могли бы счесть дерзким недоверием к дирекции, он ответил:
— Не беда! Опасности нет. Всегда ведь так льет. — Наверно, не успели подвесить желоба.
Над их головами как будто ревел поток. Когда спускались к последнему горизонту, это был сущий водопад. Ни одному из штейгеров не пришло в голову подняться по лестницам проверить, что случилось. Чего там, насос работает исправно, а ночью плотники осмотрят все стыки в срубе. В выработках работу приходилось налаживать заново. Хлопот было немало. Прежде чем расставить углекопов по их прежним забоям, инженер приказал, чтобы первые пять дней все занялись неотложными работами по креплению. Всюду угрожали обвалы, откаточные пути на протяжении нескольких сот метров сильно пострадали, приходилось исправлять обшивку, укреплять стойки. На рудничном дворе составляли партии по десять человек: во главе с десятником их посылали в самые угрожаемые места. Когда спуск кончился, подсчет показал, что всего вышло на работу триста двадцать два человека — половина всего числа углекопов, работавших на шахте при полной ее загрузке.
Шаваль попал в ту партию, где работали Катрин и Этьен, что вовсе не было случайностью: сперва он прятался позади товарищей, затем заставил штейгера взять его. Партию послали за три километра расчищать штрек, отходивший от конца северного квершлага, — нужно освободить его от обвалившейся породы, которая закупорила выработку, проложенную в Восемнадцативершковом пласте. Принялись кирками и лопатами сражаться с обвалившимися глыбами, а Катрин и двое откатчиков нагружали вагонетки и подкатывали их к квершлагу. Редко кто перебрасывался словом. Десятник не отходил от них. И все же два соперника едва сдерживались, чтобы не схватиться врукопашную. Шаваль бурчал, что он и знать не желает такую потаскуху, а сам все время исподтишка дергал и толкал Катрин, так что Этьен, не выдержав, пригрозил ему трепкой, если он не оставит ее в покое. Взглядом они готовы были растерзать друг друга; пришлось их разнять.
