Томас Вулф - Паутина и скала
В таких случаях Джордж даже не знал, кого недолюбливал больше — туристов с их гнусавыми, хнычущими, жалобными голосами или служащих с их грубыми, бесцеремонными, отрывистыми, раздраженными, неприветливыми манерами, их почти откровенной — совсем как у маленького почтового служащего — радостью подавленности, смятению, заблуждению, неловкости людей, которых они обслуживали. Служащие были и американцами, и французами; когда Джордж проходил через залы, они во время разговора неторопливо барабанили пальцами о перегородки, он слышал, как они с раздраженной неприступностью говорят неприятными, холодными голосами;
— Сожалею, мадам. Билеты мы вам заказали, но не можем нести ответственность, если вам не нравятся места… Нет. Нет. Мне жаль, что ваши места за колонной, и она заслоняет вам вид, но вы брали билеты на свою ответственность. Мы не виноваты… Нет, сэр! Нет! Мы тут совершенно ни при чем… Нет! Мы не можем быть в ответе!.. Мы рекомендовали этот отель, он есть у нас в списке, мы всегда считали его приличным, другие люди, которых мы направляли туда, хорошо о нем отзывались… Если у вас украли багаж, мне жаль. Мы не сможем нести ответственность за ваш багаж. — Потом резко: — К кому?.. Что такое? — С холодным равнодушием: — Не могу сказать, к кому вам обращаться, сэр. Попробуйте к американскому консулу… Надо было обратиться к местным властям… Если дирекция отеля отказывается возместить убытки, мне жаль. Но мы ничего не можем для вас сделать… Слушаю вас, — отрывисто, холодно другому терпеливо ждущему посетителю. — Куда вам?.. В Страсбург, — холодным, отрывистым тоном; затем устало: — В десять тридцать утра… в четырнадцать пять днем… и в девять тридцать каждый вечер… С Восточного вокзала, — холодно лезет за расписанием поездов, быстро обводит кружочками три пункта, потом грубо сует посетителю, не глядя на него, и, раздраженно барабаня пальцами, обращает взгляд на очередного просителя и резко спрашивает: — Так?.. Что вам нужно? Аккредитив? — Устало: — Это напротив, увидите табличку… Нет, сэр. Нет. Заказ на билеты здесь.
И жалкие, измотанные, недоумевающие, горько разочарованные туристы повсюду протестуют, спрашивают, получают отказ, слоняются по залу и жалуются друг другу, ведут такие вот разговоры:
— А я говорю, вы должны его поменять! Что же мне делать?.. Когда мне продали билет обратно домой, то сказали…
— Простите, мадам, мы здесь ни при чем.
— О, вон те муж и жена из Сент-Пола, что плыли с нами сюда… Мистер и миссис Как-Там-Их… О, Хумпершлагель!.. Поговори с ними, Джим! Это первые знакомые, каких мы видим… О, здравствуйте, миссис Хумпершлагель!.. Как поживаете, мистер Хумпершлагель?.. Плывете обратно вместе с нами на «Олимпии» в следующем месяце?
— Не-ет; билеты я поменял… Отплываем пятнадцатого в этом месяце, на «Мавритании»… Был бы пароход пораньше, так сели бы на него.
— Что такое, мистер Хумпершлагель, в чем дело? Неужели дома какая-то беда?
— Беда? Нет, что вы! Вся беда только в том, что нельзя отплыть пораньше! Что придется торчать здесь до пятнадцатого!
— Господи, мистер Хумпершлагель! Вы так говорите, словно плохо проводите тут время! У вас, должно быть, что-нибудь стряслось!
— Стряслось! Знаете, миссис Бредшоу, стряслось все, кроме заболевания оспой! С тех пор, как отплыли из Штатов, у нас сплошные передряги и невезения!
— Аххх! — сочувственное женское тремоло. — Какая жалость!
— Началось все с того, что жену стало тошнить, едва мы вышли из дока… Все время наизнанку выворачивало, я боялся, что она умрет… Когда мы пришли в Шербур, ее пришлось выносить на носилках, и с тех пор она еще не оправилась.
— О-о-ох, миссис Хумпершлагель! Какая жалость! Я вам так сочу-у-увствую!
В ответ на очередное тремоло звучит хнычущий, гнусавый, болезненный женский голос:
— О, знаете, миссис Бредшоу, это была просто жуть! Я ужасно себя чувствовала с той минуты, как мы отплыли!.. И не видела ничего. Все время лежала на кровати в отелях, была так больна, что не могла двигаться… Вчера мы были на автобусной экскурсии по Парижу, но заезжали во столько мест, что в голове у меня все смешалось, не помню, где и были… Спросила у экскурсовода, но стоит их о чем-то спросить, они начинают так тараторить, что ни слова не поймешь.
— Да! — злобно проскрежетал Хумпершлагель. — Понимаешь только вот что, — он протянул огромную руку и сделал пальцами хватательное движение, — дай, дай, дай! Это понятно на любом языке, — только здешняя публика довела это дело до уровня науки — обирает тебя со всех сторон! Вот так! Не будешь держать ухо востро, золотые коронки с зубов снимут!
Тем временем женщины оживленно тараторят:
— А цены просто жу-у-уткие!.. Я постоянно слышала, что здесь все дешево, но после этого! — нет уж, больше развешивать уши не буду!.. Сама знаю! Это ужас! Конечно, они думают, что все американцы миллионеры и будут платить любую цену!.. Подумать только! Они имели наглость потребовать полторы тысячи франков! Мы с Джимом потом подсчитали — это больше девяноста долларов — за паршивое платье, какое в Блумингтоне можно купить за двадцать!.. Конечно! Конечно, дорогая моя!.. Я сказала ей!.. Тут же отдала платье и говорю: «Поищите кого поглупее, пусть они платят вам такую цену, но от меня вы этих денег не получите!.. Ни в жизнь!.. — говорю. — Мы дома можем купить не хуже за четверть этой цены и приехали не за тем, чтобы нас надували!»
Тем временем мистер Хумпершлагель с громогласной категоричностью:
— Нет уж! Больше ни за что! Добрые старые США меня вполне устраивают! Как только увижу снова Статую Свободы, издам такой вопль, что его услышат в Сан-Франциско!.. Говорят, однажды простофиля — вечно простофиля, но это не про меня. Одного раза хватит!
И миссис Хумпершлагель:
— А теперь я так боюсь обратного пути! Говорю вчера Фреду — вот если бы можно было выстрелить тебя обратно… передать по проводу… Наверно, я даже рискнула бы лететь самолетом, до того боюсь идти на судно! Меня жутко тошнило по пути сюда, а в обратном плавании наверняка будет еще хуже… Желудок у меня расстроен с тех пор, как только мы отплыли. Больше месяца ем через силу. В горло не идет еда, что здесь подают.
— Да, черт возьми, — выкрикнул мистер Хумпершлагель, — здесь никогда не подают ничего съедобного! На завтрак булочка с маслом и чашечка кофе, который…
— Ох, да! — простонала тут миссис Хумпершлагель, — ну и кофе! Какую горькую, черную гадость они пьют! Ох-х! Я вчера заказала Фреду, что как только приедем домой, первым делом выпью десять чашек хорошего, крепкого, свежего американского кофе!
— Потом все эти маленькие тарелочки с надписями, которые никому не разобрать… и… да что там! — негодующе выпалил ее муж, — они едят улиток!.. Истинная правда! — объявил он, покачивая головой. — Вчера в отеле я видел, как один тип доставал что-то из раковины щипчиками, и спросил официанта, что это такое. «Ахх, месье, — манерно выкрикнул мистер Хумпершлагель, — это ули-итка!»… Скорей бы вернуться домой, забыть про эти тарелочки с диковинными соусами и непонятными надписями, зайти в ресторан, взять бифштекс в дюйм толщиной — густо посыпанный луком — эдак с галлон настоящего кофе и большой кусок яблочного пирога — вот это я понимаю! — заключил он с мечтательным выражением на лице. — Тут уж отъемся!
— Послушайте, Хумпершлагель, — вмешался Бредшоу, словно его осенила внезапная мысль, — почему бы вам и миссис Хумпершлагель не пойти с нами как-нибудь в одно местечко, которое мы обнаружили здесь, в Париже? Знакомые сказали нам о нем, и с тех пор мы питаемся там. Французскую жратву я тоже терпеть не могу, но в этом местечке можно получить настоящую, полноценную, приготовленную по-домашнему американскую еду.
— Как? — вскричал Хумпершлагель. — Настоящую — без дураков?
— Да, сэр! — твердо ответил мистер Бредшоу. — Самую что ни на есть! Настоящие американский кофе, бисквиты, кукурузный хлеб, свиные отбивные, яичницу с ветчиной — яйца поджарят до той степени, как скажете! — гренки, настоящий бифштекс из вырезки, какой только окажется вам по зубам…
— И яблочный пирог? — жадно спросил Хумпершлагель.
— Да, сэр! — твердо ответил мистер Бредшоу. — Лучшего вы и не видели — поджаристый, с корочкой, всегда свежий!
— Ура-а! — торжествующе заревел Хумпершлагель. — Ведите нас в это место! Скажите, где оно находится! Когда сможем, пойдем вместе — братец, я умираю от голода, я не могу ждать!
И так повсюду. Кричаще разодетый бруклинско-бродвейский еврей в элегантной серой шляпе, ухарски сдвинутой набекрень над большим крючковатым носом, в забрызганных грязью сверкающих туфлях, с сигарой, высокомерно зажатой в уголке кривящегося рта, запустив руки в карманы щегольского пиджака и слегка покачиваясь взад-вперед, обращается резким, покровительственным голосом к небольшому кружку внимающих ему знакомых:
![Джон Уиндем - Паутина [ Авт. сборник]](/uploads/posts/books/60251/60251.jpg)