Синклер Льюис - Том 5. Энн Виккерс
— Никакая я не кроткая! Я не желаю, чтобы вы… чтобы вы…
— «Говорил гадости»? Вы это имеете в виду?
— Да, да, вот именно. Вы только их и говорите!
Всю дорогу до общежития Энн злилась, а он легко шагал рядом, и на лице его играла удовлетворенная улыбка школьного учителя, которому удалось укротить свою ученицу. Его «до свидания» прозвучало весело и нежно.
Всю неделю до их следующей встречи Энн было не до веселья и не до нежности.
Больше всего ее злило то, что она и в самом деле никогда не пыталась как следует разобраться в своей вере. Правда, некоторые детали она после долгих душевных страданий отвергла еще на первом курсе, решив» что не верит ни в непорочное зачатие, ни в вечные муки. Однако она еще ни разу не осмелилась честно спросить себя, верит ли она в загробную жизнь, в конкретное существование и всемогущество бога, а также в божественную сущность Христа.
Теперь — не без мучительной тревоги — она все же попыталась разобраться в своей вере. Как назло, именно на этой неделе — страстной неделе в Гефсиманском саду[51] — Юле вздумалось заговорить об устройстве вечера поэзии, и она была оскорблена в своих лучших чувствах, когда Энн богохульственно завопила:
— Убирайся к черту и не морочь мне голову!
Энн штудировала свою Библию. Теперь, когда она смотрела на чудеса взыскательным, мятежным, критическим взглядом, они действительно казались ей невероятными. Вот, например, рассказ о том, как Иисус изгнал из одержимого бесов, а потом вселил их в стадо мирно пасущихся свиней, так что несчастные животные обезумели, бросились в море и утонули. Не слишком правдоподобно, сокрушалась она, и притом весьма странный поступок по отношению к невинным свиньям и к их разорившемуся владельцу!
В главе IV Евангелия от Луки она новыми глазами прочитала про то, как дьявол возвел Христа на высокую гору, показал ему все царства земные и обещал дать ему власть над ними, если он поклонится ему.
— Ясно, что это символ! — задыхаясь от волнения, восклицала Энн. — Очень драматичная легенда, но всего только легенда!
Она с изумлением осознала, что всю свою жизнь считала это точным изложением действительного происшествия и в воскресной школе Уобенеки тоже излагала это как вполне реальный факт. Рассматривая свое сознание со стороны, как будто впервые встретившись сама с собой, она сделала открытие, что никогда не размышляла по поводу Библии и веры, которую ей внушали в детстве, а просто проглатывала их непереваренными. Даже смутный агностицизм Оскара Клебса был только набором фраз, которые она приняла, не пытаясь приложить их к своей подлинной вере.
И все эти чудеса — все они просто прекрасные мифы, не более реальные, чем Санта-Клаус для четырехлетнего ребенка, очарованного рождественским праздником, с изумлением думала она.
Она чувствовала себя как женщина, которая много лет не знала, что ей изменяет муж, в то время как все остальные знали и смеялись. Она попыталась вновь обрести свою безмятежную веру и прочла восемнадцатый псалом:
«Небеса проповедуют славу божию, и о делах рук его вещает твердь.
День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание.
Нет языка и нет наречия, где не слышался бы голос их.
По всей земле проходит звук их, и до пределов вселенной слова их. Он поставил в них жилище солнцу, и оно выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще.
Закон господа совершен, укрепляет душу; откровение господа верно, умудряет простых.
Повеления господа праведны, веселят сердце; заповедь господа светла, просвещает очи…
Они вожделеннее золота и даже множества золота чистого, слаще меда и капель сота…»
Впервые в жизни Энн почувствовала в этих строках высокую поэзию и принялась декламировать их, радуясь, что Юлы нет дома и она не будет насмешливо хихикать. Однако ей также впервые в жизни показалось, что они не имеют ничего общего с повседневной жизнью. Все это были слова, прекрасные слова вроде «Кублы Хана».[52] И она снова услышала тонкий насмешливый голос Глена Харджиса: «Вы рассматриваете это как документально подтвержденный исторический факт, а не просто очаровательный миф».
Исполненная свирепой решимости, она отправилась на свидание с доктором Харджисом на мыс Стэнтон.
Когда они шагали по тропинке на краю обрыва и смотрели на покрытые седым инеем травы в речной долине, лен, саркастически усмехаясь, спросил:
— Соизволили ли вы поразмыслить над вашей интересной средневековой верой?
— Соизволила!
— И пришли к каким-нибудь выводам относительно семи хлебов и нескольких рыбок? Не правда ли, превосходный способ разрешения экономических…
— Ах, замолчите! Да, пришла. Завтра вечером… через несколько месяцев меня, наверное, выбрали бы президентом ХАМЖ, но завтра вечером на собрании я намерена сложить с себя обязанности вице-президента и объяснить им почему. Я больше не верю, а раз я не верю, я не могу лгать.
— То есть вы хотите сказать, что намереваетесь встать и объявить этому сборищу очкастых девственниц, что верите в христианство не больше, чем в буддизм?
— Вот именно!
— Но… гм… но они-то здесь при чем? Это ваше личное дело. Никто не заставляет вас лгать. Просто вы совершенно не обязаны давать отчет в своих мыслях всякому сброду.
— Очень может быть, не считая того, что я председательствовала на собраниях, читала молитвы, провозглашала свою веру и, как оказывается, обманывала себя и других. Нет, я не собираюсь обращать их в атеизм, пусть продолжают верить, если им это нравится. Но мой долг перед самой собой — объяснить им мою теперешнюю позицию.
— Но послушайте, Энн! — Доктор Харджис забыл про сарказм и уже не торжествовал от сознания своего превосходства над молодой женщиной. В его глазах появилось беспомощное детское выражение, и без того высокий голос перешел в писк:-Я совершенно не желаю впутываться в это дело, чтобы какие-то безмозглые провинциалки копались в моих личных мнениях. Вы, конечно, понимаете, что я ни капельки не испугался! Но если кто-нибудь из них, а в особенности президент, узнает, что я оказал на вас влияние, это может сильно помешать выполнению моей миссии — чтению курса истории на разумных началах.
— О, вам нечего бояться! Я вас не выдам.
— Не болтайте глупостей! Бояться? Мне? Бояться этих провинциальных училок? Что за чушь! Я просто не желаю, чтоб они вторгались в мой личный мир.
— Я же сказала, что я вас не выдам. Всего.
И удалилась походкой разгневанной львицы.
Вечером следующего дня, выступив на собрании ХАМЖ, Энн весьма кратко, но решительно, без всякой нервозности и отнюдь не упиваясь сознанием собственного героизма, сказала, что считает Библию и все христианские догматы не более чем прекрасными легендами вроде цикла короля Артура.[53] Она заявила, что уходит с поста вице-президента, и вдруг с добродушной готовностью помочь, которая отличает всех политических деятелей, добавила, что надеется видеть избранной на этот пост Эми Джонс.
О Харджисе она не упомянула ни на собрании, ни позже в своей комнате, когда все ее друзья, кроме Юлы, жалобно скулили:
— Что на тебя нашло? Ты просто спятила! Если ты на самом деле так думаешь, то зачем ты даешь всем этим фанатикам возможность тебя сожрать? (Юла воспользовалась случаем и рыдающим голосом заявила, что пусть ее дорогая, любимая Энн верит во что хочет, а она готова не только гореть с ней в геенне огненной, но даже заниматься герменевтикой!)[54]
Месяц был небогат событиями, и выступление Энн произвело сенсацию. Президент колледжа, сестра весьма популярного епископа епископальной церкви, была тем не менее чрезвычайно набожна. Она вызвала Энн, чтобы увещевать ее, и читала ей вслух Ньюмэна[55] — раннего ортодоксального Ньюмэна, еще не впавшего в ересь.
На специальном собрании руководителей ХАМЖ перепуганная анемичная девица по имени Сара, к великой досаде Энн, громко молилась за спасение ее души. Как ни странно, но не прошло и недели, а Энн уже казалось, что этот свой душевный кризис она пережила и забыла много лет назад.
Она могла говорить об этом только с доктором Харджисом, но уж никак не с Юлой, которая все время норовила обвить ее своими тонкими потными руками.
Немножко презирая страхи Харджиса, Энн все же чувствовала, что он делит с ней опасность изгнания. Кроме того, он был мужчиной, а она так нуждалась в защите, которую — так ей по крайней мере говорили — могли обеспечить слабой женщине только мужчины.
ГЛАВА VIII
Наступил ноябрь, и для встреч возле пушки стало слишком холодно. Однако осуждающие взгляды добродетельных молодых особ из ХАМЖ были слишком неприятны и Энн и Харджису, так что они не могли воспользоваться единственной во всем колледже удобной комнатой отдыха, которая помещалась в здании Ассоциации. Речь идет не о зале заседаний, где стояли ряды скромных стульев, висели фотографии прежних выпусков, с которых глядели унылые очкастые физиономии, а на столах были разложены миссионерские журналы, но о кафетерии с маленькими разноцветными столиками, где каждый вечер можно было наблюдать, как преподавательница геологии угощает чаем со сдобными булочками пастора первой универсалистской церкви, а рослая молодая женщина, заведующая кафедрой физической культуры и член совета колледжа, которую, по слухам, видели в Нью-Йорке у Мокена с папиросой в зубах, приютившись в уголке с ветреным владельцем магазина готового платья из городка Пойнт-Ройял, хихикает, поглощая вафли с кока-кола, или наблюдать аналогичные эротические сцены.
