Бруно Травен - КОРАБЛЬ МЕРТВЫХ
–Вы голодны? - спросил офицер.
–Как волк, - ответил я.
Лицо офицера постепенно залилось краской, и он громко расхохотался.
–Ну и нервы! - воскликнул он, смеясь. - Вы думаете, что я шучу?
–С чем? - спросил я. - Надеюсь, не с предложением обеда? Я был бы очень огорчен.
–Нет, - ответил лейтенант и сделался несколько серьезнее, - с расстрелом.
–Ваши слова я принял достаточно серьезно, могу вас уверить. Если этого требуют ваши законы, то вы должны им подчиняться. Но ведь вы сказали, что, согласно закону, меня должны расстрелять в течение двадцати четырех часов. Теперь же прошло только четверть часа. Не думаете ли вы, что остальные двадцать три и три четверти часа я буду голодать только из-за того, что вы приговорили меня к расстрелу? Если вы хотите меня расстрелять, то вам следовало бы дать мне что-нибудь повкуснее.
–Вы получите отличный обед. Я распоряжусь. Воскресный офицерский обед, двойную порцию.
Любопытно, что едят французские офицеры в воскресные дни. Офицер не допрашивал меня, и ему не было никакого дела до моих документов. Наконец-то я нашел человека, не желавшего вмешиваться в мою частную жизнь. Даже мои карманы не были подвергнуты обыску. И лейтенант был прав. Если я должен быть расстрелян, то не стоит заниматься такими пустяками, как допрос и выворачивание карманов.
Прошло довольно много времени, пока я получил наконец свой обед. Меня повели в другое помещение; здесь стоял стол, покрытый скатертью, на котором заманчиво расставлены были приборы, долженствовавшие скрасить мой обед. Стол был накрыт на одну персону, но здесь было столько тарелок, стаканов, ножей, вилок и ложек, что их с излишком хватило бы на шесть человек.
Моя стража тем временем сменилась; ко мне приставили двух новых солдат. Один стоял у дверей, а другой за моим стулом. Оба с поднятыми штыками, с ружьями при ноге. Снаружи, под окнами, я видел еще двоих, шагавших вдоль окон с ружьями наперевес. Почетный караул.
Им нечего было бояться. Они спокойно могли отправиться играть в карты: пока я не получу мою двойную порцию воскресного офицерского обеда, я все равно не сделаю ни шагу.
Судя по множеству разнообразнейших ножей, вилок, ложек, больших и маленьких тарелок, стеклянных блюдец и больших и маленьких винных и ликерных бокалов, стоявших предо мной, я должен был ожидать что-нибудь такое, от чего меня не отпугнула бы даже трехкратная смертная казнь. Сравнивая мысленно все это великолепие с той глиняной миской, в которой мне в Бельгии подавали мой последний ужин висельника, я все более убеждался, что здесь мне подадут не ливерную колбасу с картофельным салатом, а нечто совсем иное. У меня была только одна-единственная забота: смогу ли я съесть все, что мне подадут, не придется ли мне чего-нибудь оставить на тарелке. Эта мысль причиняла мне невыносимые мучения; я предчувствовал, что последний час моей жизни будет отравлен горьким сожалением о том, что я не доел того или другого блюда.
Был уже час, а потом часы пробили еще половину. И вот открылась дверь, и пиршество началось.
Впервые в моей жизни я понял, какие мы варвары и какие культурные люди французы. Я узнал, что продукты, употребляемые человеком в пищу, не должны вариться, жариться, печься или тушиться, а должны приготовляться и что это приготовление - искусство, о нет, не искусство, а дар, ниспосланный избранным и превращающий их в гениев.
На «Тускалозе» был отличный стол. Но после обеда я всегда мог сказать, что подавали. Здесь же я этого сказать не мог. То, что мне подавали, было подобно поэме, слушая которую, грезишь и погружаешься в блаженство, и когда потом тебя спросят, в чем заключалось ее содержание, то к своему собственному изумлению приходится сознаться, что этого ты не знаешь.
Художник, создавший эту поэму, был поистине великий художник. Он не оставил во мне чувства сожаления о строках, не изведанных моей алчностью. Каждое блюдо было так заботливо обдумано, было подвергнуто такой тщательной оценке со стороны всех его питательных и вкусовых качеств, что невозможно было оставить ни кусочка. С повышенным наслаждением я ждал каждого очередного блюда, и когда оно появлялось, готов был фанфарами приветствовать его прибытие. Это пиршество длилось около полутора часов или даже больше. Если бы оно продолжалось четыре часа, то и тогда я ничего не оставил бы недоеденным. Блюда чередовались, одно обольстительнее другого. После целого ряда изумительнейших кушаний последовали засахаренные фрукты, крем, потом еще какие-то фантастические воздушные великолепия новых, невиданных блюд. Когда, наконец, все окончилось, - а радужные сны всегда мимолетны, - когда были выпиты все ликеры и вина, когда, наконец, остался позади и кофе, сладкий, как девушка в первый вечер, горячий, как та же девушка на седьмой, и черный, как проклятие матери, узнавшей о ее позоре, - я почувствовал себя переполненным до отказа: неизъяснимое блаженство струилось в каждой жилке моего тела. В томительно сладком предвкушении я ждал такого же ужина.
Друзья мои, это был обед! Это было настоящее произведение искусства. За такой обед я готов быть расстрелянным каждый день два раза!
Я закурил сигару, из которой на меня пахнули ароматы и солнечные пляски Индии. Потом я лег на походную кровать, стоявшую в соседней комнате, и стал следить за голубыми облаками.
О, как хороша жизнь! Как прекрасна! Так прекрасна, что можно стать под расстрел с улыбкой благодарности на губах, не нарушая гармонии мира ни единым стоном, ни единым упреком.
XV
Прошло несколько часов, и ко мне вошел лейтенант. Я встал, но он сказал мне, чтоб я лежал спокойно - он пришел затем, чтоб сообщить мне, что комендант вернется не завтра вечером, как было условлено, а уже завтра утром, значит, до истечения моих двадцати четырех часов. Поэтому ему предоставляется возможность передать это дело коменданту.
–Конечно, - добавил он, - это не изменит вашей судьбы. Военные законы исполняются у нас по всей строгости и не щадят никого.
–Но война уже окончилась, мистер лейтенант, - сказал я.
–Разумеется. Но мы находимся еще на военном положении и, вероятно, будем находиться до тех пор, пока не будут урегулированы все наши договоры. Наши пограничные крепости не изменили своего регламента ни в одном пункте, он и в настоящий момент применяется так же строго, как и во время войны. Испанская граница, благодаря угрожающему положению в северо-американских колониях, считается нашим военным министерством более опасной зоной, нежели западная граница.
Меня очень мало интересовало то, что он рассказывал мне о регламентах и опасных зонах. Какое мне дело до французской политики? После моего здорового послеобеденного сна меня интересовало совсем другое, и это-то мне и хотелось теперь узнать.
Он направился к выходу, но обернулся, взглянул мне в лицо и, улыбаясь, спросил:
–Надеюсь, вы чувствуете себя хорошо? Довольны ли вы обедом?
–Да, благодарю вас.
Нет, я не мог удержаться, чтобы не спросить:
–Простите, господин лейтенант, получу ли я и ужин?
–Разумеется. Не думаете ли вы, что мы дадим вам умереть голодной смертью? Хотя вы и бош, но с голоду умереть мы вам не дадим. Через несколько минут вы получите кофе.
Я замялся немного, мне не хотелось быть невежливым с человеком, оказавшим мне гостеприимство. Но затем я подумал: зачем приговоренному к смерти быть вежливым?!
–Простите, господин лейтенант, мне и к ужину подадут двойную офицерскую порцию?
–Само собой разумеется. А как же вы думали? Это у нас полагается по уставу. Ведь это ваш последний день. Не отошлем же мы вас на тот свет с тем, чтобы вы поминали нас лихом.
–Будьте покойны, господин лейтенант, я сохраню о вашем форте самые лучшие воспоминания. Вы можете расстрелять меня со спокойной совестью. Только не в тот момент, когда на столе будет стоять офицерский ужин, двойная порция. Это было бы слишком жестоко с вашей стороны, я никогда бы вам этого не простил и, по прибытии туда, сейчас же на вас пожаловался бы.
Офицер смотрел на меня некоторое время, словно не понимая того, что я говорю. Да ему и трудно было понять мою ломаную речь. Но потом он понял и расхохотался так, что не в силах был устоять на ногах и повалился на стол. Оба солдата тоже кое-что уловили, но сущности так и не поняли. Они стояли неподвижно, как манекены. Но смех лейтенанта заразил наконец и их, и они смеялись, не зная, в чем дело и кто был причиной этого смеха.
Командир вернулся в крепость очень рано, и уже в семь часов утра меня повели к нему.
–Разве вы не видели дощечек?
–Каких дощечек?
–Дощечек, на которых значится, что здесь военный лагерь и что тот, кто будет найден на территории лагеря, подлежит военно-полевому суду, то есть без суда и следствия приговаривается к расстрелу.
