Жюль Ромэн - Люсьена
Март, вместо ответа, опустила голову, вздохнула, вытерла глаза. Я подумала, что она снова заплачет. Хотела ли она уклониться от дальнейших признаний? Было ли ей неприятно говорить мне о полученных ею доказательств чувств г. Пьера Февра или она считала скучным рассуждать со мной? Может быть, она предпочла ясно определившееся горе труду снова все пересматривать.
В это время мы увидели, как открылась дверь, и вошла Сесиль, словно строгий учитель. Март поспешила сыграть несколько нот, моргая глазами, чтобы поймать последнюю слезу, и держа носовой платок зажатым в левой руке. Сама я проявила больше интереса к нотной странице, чем к приходу Сесиль.
«Слышала ли она нас? — спрашивала я себя. — И что мы говорили? Если даже она подслушивала за дверью, может ли она иметь что-нибудь против меня?»
Я, конечно, не сказала ничего особо предосудительного. Но я чувствовала, что у молодой девушки есть основание быть недовольной мной за слова Март, будто то были мои собственные. То, что я сейчас выслушала, не было больше чужим для меня, наполовину принадлежало мне, исходило отчасти от меня.
Так как Март, кончив упражнение, не собиралась покидать рояль и была скорее занята сохранением своей удобной позы перед ним, старшая объявила сухо:
— Если ты ничего не имеешь против, Март, я поиграю тоже… когда придет моя очередь.
Март ничего не ответила, встала, приняла вид загнанного ребенка, который глотает рыдания, и быстро вышла из комнаты.
Мысль повторить со старшей ту же сцену, что и с младшей, ничуть мне не улыбалась. Я растратила весь свой пыл духовника. «Я заранее знаю, что она мне скажет, как она представит всю эту историю. Однако, эти уроки становятся утомительными!».
Сесиль проводила сестру презрительным, почти сострадальческим взглядом. Потом повернулась ко мне:
— Мне очень жаль, что я так опоздала. У меня был припадок мигрени. Но я приняла еще порошок, и мы можем заниматься.
В самом деле, она играла, как всегда, может быть, даже не так скованно и реже ошибалась. Она была очень бледна, а верхний рассеянный свет придавал лицу слегка мраморный оттенок, который делал Сесиль неузнаваемой. В общем, все лицо как будто выражало безучастность, иронию.
Я была более взволнована, а также более смущена перед ней, нежели перед Март. Мне не удавалось найти равновесия между ее присутствием и моим, ни даже ощутить, каково положение каждой из нас, каковы, собственно, наши отношения.
Конечно, она считалась с моим присутствием, она слегка позировала для меня. Но у меня не было впечатления, что я легко могу подействовать на нее. Я не говорила себе, как только что с Март: «До каких пор она будет сдерживаться?».
Затем одна мысль обеспокоила меня. Я вспомнила об угрозе, которую она сделала сестре. «Не совсем невозможно, что это ложное спокойствие вызвано твердым намерением умереть. Я предпочла бы преувеличенное отчаяние. Если мое предположение верно, я не имею права притворяться, будто ничего не знаю, ничего не подозреваю. Вместо открытого объяснения, вызвать которое у меня не хватит мужества и в котором она, может быть, откажет мне, я должна бы изобрести две-три фразы, внешне банальные, но полные смысла и волнующие, которые задели бы ее решение умереть там, где оно прячется».
Я их не находила. Но и то искусственное, что было в поведении Сесиль, захватило и меня. Я заметила, что, делая замечания по поводу упражнений, я закругляю фразы, взвешиваю оттенки голоса. Тотчас же я почувствовала усталость. Возможно, что нарочно «говорить красиво» приятно перед большой аудиторией. Но тут, в гостиной Барбленэ, с темной Сесиль слева от меня, портретом дядюшки над нами, игрою отражений, сдержанных в горьких, идущих от ящика рояля и штампованного медного кашпо, «говорить красиво» становилось угнетающим занятием вроде возни с насосом в подвале.
Я начинала чувствовать тяжесть дома Барбленэ. Мне приходилось делать отчетливое усилие, чтобы мириться с тем, что я еще тут. Вся предварительная работа по приспособлению, произошедшая во мне, как будто была теперь ни к чему. Между тем, ко многому в этом доме я приноровилась. Почему все это стало вдруг непривычным и тягостным?
Незадолго до конца урока Сесиль сказала мне:
— Вам будет очень неприятно встретить здесь в будущий вторник Пьера Февра? Он должен быть.
Я ответила:
— Да нет! Ничуть! — с таким видом, который ясно показывал, как удивил меня этот вопрос. Обращаясь ко мне, Сесиль взглянула на меня, потом повернулась к роялю. Она полуулыбалась. Ее поведение, однако, не было ни достаточно подчеркнутым, ни достаточно таинственным, чтобы я могла почувствовать скрытый сарказм или вызов.
Но я думала о нем еще несколько часов спустя.
VIII
Вначале это собрание не было ничем замечательно. Когда я пришла, сестры были одни. Я поняла, что г. Пьер Февр был здесь к завтраку и сейчас под руководством г. Барбленэ обходит мастерские. Что касается г-жи Барбленэ, то она, вероятно, отдыхала в своей комнате во втором этаже или на шезлонге в столовой, за этой двухстворчатой дверью, порога которой я еще не переступала.
Я начала урок как всегда. Между обеими сестрами, а также ими и мною царило спокойствие, полное недоговоренности. Сесиль и Март обращались друг с другом с холодной вежливостью, словно воспитанницы одного из тех изысканных пансионов, где самые близкие подруги на «вы». Но каждая из них делала вид, будто у меня с ней особый секрет.
Когда Сесиль говорила Март:
— Я на третьем такте после В, — интонация ее голоса означала: «Очевидно, это я ошиблась, и наша милая Март права. Даже если бы я когда-нибудь стала играть в совершенстве, то и тогда случилось бы так, что именно совершенство оказалось бы виноватым». Но, кроме того, свет ее взгляда, складка лба и что-то еще более незримое посылали мне такую мысль. «Какое значение может иметь третий такт после В для того, кто решил умереть?».
Да, она сама напомнила мне об этом, как безмолвно напоминают о сделанном признании; эта мысль истекала ко мне от ее тела, трепещущего и в то же время темного. Между тем, у нас об этом не было речи. Зато мне казалось, что поведение Март полно намеков на мою предстоящую встречу с Пьером Февром, спрашивает меня о ней, немного удивляется, ожидает знака, который толкнул бы ее в сторону доверия или подозрения.
В конце одного упражнения мы услышали что-то вроде стона, исходящего из столовой. Можно было подумать, что он уже длился некоторое время, но что звук рояля его заглушал. При данных обстоятельствах эта жалоба, хоть и легкая, больно сжала мне сердце. Двойная дверь цвета дыма как бы приобретала мрачную торжественность и словно увеличивалась в размерах.
Март тотчас же встала, с лицом девочки, которую зовет мать и которая спешит. Она прошла в столовую, Сесиль тоже встала, но остановилась у рояля.
Через минуту Март вернулась, закрыла дверь.
— Ничего особенного. Мама говорит, что Эжени не торопится с новыми порошками, знаешь? Потом она хочет, чтоб я помогла… по хозяйству… Простите меня, мадмуазель, я должна пройти на кухню посмотреть, что с чаем. Впрочем, теперь уж вам не придется спокойно заниматься. Мы с Эжени все время будем вам мешать.
Г-жа Барбленэ появилась только, когда приготовления к чаю были окончены. Я искала на ее лице, на ее губах следа слышанного мною стона; и не находила его. Правда, в величественном выражении г-жи Барбленэ читалась мысль о том, что страдание занимает место в человеческой жизни и дает возвышенным душам случай проявить себя, но это только как общий взгляд, без намека на что-нибудь частное и недавнее.
Нельзя было также угадать, была ли г-жа Барбленэ осведомлена о соперничестве своих дочерей; понимала ли она его значение; не примирялась ли с крушением своего первоначального проекта, чтобы обратиться к какой-нибудь другой комбинации. Время от времени она бросала взгляд на Сесиль или Март, взгляд, достаточно рассеянный, чтобы не казаться испытующим. Или, во всяком случае, можно было думать, что она ограничивается проверкой их туалета и того, как они расставляют чашки.
Г. Барбленэ и г. Пьер Февр явились позднее. Общество состояло из тех же людей, что и прошлый раз. Но мне пришлось сделать усилие, чтоб его узнать. Во-первых, я совсем иначе ощущала свое положение. Я не скажу, чтобы с прошлого раза больше вошла в семью Барбленэ и сколько-нибудь стала в ней своей. Однако, чувства, мысли, влияния, протекавшие среди семьи Барбленэ, сплетались и сосредоточивались не так далеко от моей особы и даже совсем близко задевали меня в своем движении.
Как только я взглянула на Пьера Февра, меня снова охватили размышления, которым я предавалась прошлый раз и которые прервал взор г-жи Барбленэ. Цепь моих рассуждений возобновилась как раз на том же месте, где оборвалась, как полоса кружев механического производства, за которую снова принимаются, пли как сны, которые продолжаются на следующую ночь.
