Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году
— Вы теперь в одном лье от Алансона, сударыня.
— Алансон? Уже?
И незнакомка, не прибавив больше ни слова, откинулась, или, вернее, отклонилась, к стенке кареты.
— Алансон? — повторила вторая женщина, вероятно, пробудившись от сна. — Вы снова увидите родные места...
Она взглянула на капитана и умолкла. Мерль, обманувшись в своей надежде полюбоваться прекрасной незнакомкой, принялся разглядывать ее спутницу. Это была девушка лет двадцати шести, белокурая, статная, блиставшая свежестью и ярким, здоровым румянцем, отличающими женщин Валоньи, Байе и окрестностей Алансона. Взгляд ее голубых глаз не говорил о большом уме, но выражал несомненную твердость характера, сочетавшуюся с нежностью души. Платье на ней было из темненькой материи. Волосы были подобраны, по нормандскому обычаю, под небольшой чепчик, и эта незатейливая прическа придавала ее лицу прелесть милой простоты. Весь ее облик, не отличаясь условной салонной аристократичностью, не был, однако, лишен естественного достоинства скромной молодой девушки, которая может спокойно оглянуться на свое прошлое, не находя в нем никаких причин для раскаяния. Капитан Мерль с первого взгляда угадал в ней полевой цветок, перенесенный в парижские теплицы, где сосредоточено столько лучей, иссушающих душу, и все же не утративший там ни чистоты своих красок, ни сельской искренности. Наивный вид этой девушки и скромный ее взгляд говорили, что она не ищет собеседника. В самом деле, как только офицер удалился от кареты, обе незнакомки принялись разговаривать, и тихие голоса их еле долетали до его слуха.
— Вы собрались так поспешно, что не успели даже одеться в дорогу, — сказала молодая крестьянка. — Хороши вы теперь! Если мы едем дальше Алансона, вам обязательно надо там переменить туалет...
— Ах, ах, Франсина! — воскликнула незнакомка.
— Что скажете?
— Вот уже третий раз ты пытаешься узнать, куда и зачем мы едем.
— Разве я сказала хоть слово об этом? Я не заслужила такого упрека!..
— О, я прекрасно заметила твои уловки! Ведь теперь ты не такая наивная простушка, как раньше: ты побывала в моей школе и немножко научилась хитрить. Прямые вопросы ты уже считаешь нелепыми. И ты права, дитя мое. Из всех существующих способов выведать тайну — это, по-моему, самый глупый.
— Ну что ж, — промолвила Франсина, — видно, от вас ничего не скроешь. Но сознайтесь, Мари, что ваше поведение возбудило бы любопытство даже у святого. Вчера утром вы без денег, а сегодня у вас полны руки золота. В Мортани вам дают ограбленную почтовую карету, заменив убитого кучера другим, вас охраняют правительственные войска и сопровождает человек, которого я считаю вашим злым гением...
— Кто? Корантен? — спросила молодая незнакомка, указав рукой на всадника, и два эти слова были произнесены с глубочайшим презрением, которое сказалось даже в ее жесте. — Слушай, Франсина, ты помнишь мою обезьяну Патриота? Помнишь, я приучила ее передразнивать Дантона? Как она нас забавляла!
— Помню, мадмуазель.
— Ну что ж, разве ты боялась ее?
— Она была на цепочке.
— А Корантен в наморднике, дитя мое.
— Я знаю, мы забавлялись Патриотом целые часы, но под конец он всегда ухитрялся сыграть с нами какую-нибудь скверную шутку.
При этих словах Франсина быстро откинулась к стенке кареты, поближе к своей госпоже, взяла ее за руки и, ласково поглаживая их, сказала с умильной улыбкой:
— Вы разгадали меня, Мари, но не ответили мне!.. Что случилось? Вы были так печальны, что мне было очень, очень больно, и как после этого вы могли вдруг, за одни сутки, стать совсем иной? Вам весело, безумно весело, как в те дни, когда вы хотели покончить с собой... Откуда эта перемена? Я немножко имею право спросить у вас отчета, узнать, что у вас на душе. Она прежде всего принадлежит мне, а потом уж кому-нибудь другому, потому что никто не будет вас любить больше, чем я. Говорите же, Мари...
— Ну, хорошо, Франсина. Разве ты не видишь вокруг, в чем тайна моей веселости. Посмотри на пожелтевшие султаны вон тех далеких деревьев: ни одно не похоже на другое. Когда смотришь на них издали, как будто видишь старый гобелен в каком-нибудь замке. Взгляни на эти живые изгороди: за ними каждую минуту может оказаться засада шуанов. И когда я смотрю на этот густой кустарник, мне мерещатся стволы ружей. Как хорошо, что вокруг нас опасность, непрестанно возрождающаяся опасность! Всякий раз, как дорога принимает мрачный вид, я все жду, что грянут выстрелы, сердце мое бьется, и еще не изведанное ощущение волнует меня. И это не страх, не опьянение радостью, нет, это нечто другое, более высокое — это волнение всех чувств, всего, что движет мною, — это жизнь!.. Как же мне не радоваться, когда я хоть немного всколыхнула свою жизнь.
— Ах, какая вы жестокая! Ничего не хотите мне сказать. Пресвятая дева, — добавила Франсина, горестно поднимая глаза к небу, — кому же она откроется, если таится от меня!
— Франсина, — серьезным тоном сказала незнакомка, — я не могу признаться тебе в моих намерениях: на этот раз они ужасны.
— Зачем же нарочно творить зло?
— Что поделаешь? Я часто ловлю себя на том, что думаю я так, как будто мне пятьдесят лет, а поступаю, словно пятнадцатилетняя девочка. Ты всегда была моим разумом, бедная моя Франсина, но в этом деле я должна заглушить голос совести... А это мне не удается!.. — прошептала она, помолчав, и глубоко вздохнула. — Как же ты хочешь, чтобы я вдобавок еще взяла себе такого строгого исповедника, как ты?
И она ласково похлопала Франсину по руке.
— А разве я когда-нибудь упрекала вас за ваши поступки? — воскликнула Франсина. — У вас даже зло какое-то милое. И столько я молюсь за вас святой Анне Орейской, что она, наверно, даст вам отпущение грехов. Да вы же видите, — разве я не еду с вами по этой дороге, не зная, куда вы держите путь?
В порыве нежности она поцеловала ее руки.
— Что ж, — промолвила Мари, — ты можешь покинуть меня, если твоя совесть...
— Полно, замолчите, сударыня, — прервала ее Франсина, сделав обиженную гримаску. — Но неужели вы не скажете?
— Ничего не скажу! — твердо ответила девушка. — Только знай, что это дело мне ненавистно еще больше, чем тот человек, который своими медоточивыми устами разъяснил его мне... Буду откровенна и признаюсь тебе, что я не сдалась бы на их уговоры, если бы не увидела в этом гнусном фарсе сочетания ужаса и любви. Оно и соблазнило меня. Я не хочу уйти из этого мира, не попытавшись нарвать в нем цветов, и я надеюсь, что теперь это совершится, хотя бы ценою моей жизни. Но, ради доброй памяти обо мне, не забывай, что, будь я счастлива, то, даже увидев над своей головой страшный нож гильотины, я не согласилась бы принять на себя роль в этой трагедии, ибо это трагедия... А теперь, — добавила она с невольным жестом отвращения, — если б ее отменили, я бросилась бы в Сарту, и это не было бы самоубийством, — я еще не жила.
— Святая Анна Орейская, прости ей!
— Чего ты испугалась? Ты же знаешь, что жалкие превратности домашней жизни не возбуждают во мне страстей. Это нехорошо для женщины, но моя душа созрела теперь для чувств более высоких, для испытаний самых тяжких. Возможно, что и я могла бы стать кротким созданием, подобным тебе. Зачем я поднялась выше или опустилась ниже уровня, назначенного моему полу? Ах, как счастлива жена генерала Бонапарта! Нет, я, видно, умру молодой, если уж дошла до того, что меня не страшит эта веселая прогулка, на которой придется испить крови, как говорил бедняга Дантон. Но забудь все, что я сказал тебе, — это говорила пятидесятилетняя старуха. Слава богу, скоро опять появится пятнадцатилетняя девочка.
Молодая крестьянка затрепетала. Только она одна знала бурную и порывистую натуру своей госпожи, только она была посвящена в тайны ее богатой, экзальтированной души, в сокровенные чувства этого создания, которое до той поры лишь видело, как жизнь проносится мимо неуловимой тенью, и тщетно пыталось ее поймать. Щедрой рукой сеяла эта женщина, и, не собрав жатвы, сердце ее осталось девственным; но, раздраженная множеством обманутых желаний, утомленная бесплодной борьбой, она в отчаянии своем дошла до того, что добро стала предпочитать злу, когда добро представлялось ей удовольствием, зло — добру, когда зло принимало облик поэтический, серенькому прозябанию — нищету, как нечто более высокое, а грозное, неведомое будущее и смерть — жизни, скудной надеждами и даже страданиями. Никогда еще не было собрано столько пороха, ожидающего единой искры, никогда еще пламени любви не предстояло пожрать столько сокровищ — словом, никогда еще ни одна из дочерей Евы не была создана из глины, где таилось столько золота. Франсина, словно земной ангел, оберегала это создание, преклонялась перед ним, считая его совершенством, и верила, что выполнит волю небес, если сохранит эту душу для хора серафимов, откуда она, казалось, была изгнана во искупление греха гордыни.
