Владимир Набоков - Просвечивающие предметы
— Всякое орудие есть… ну, скажем, орудие. Оно может быть неотъемлемой частью работника, как, например, угольник столяра. Или из плоти и крови, как вот они (похлопав Хью по рукам, укладывает их на свои ладони, словно выставляя для обозрения или готовясь приступить к какой-то детской игре).
Ручищи Хью были возвращены ему, как две пустые миски. Далее ему было объяснено, что для удушения молодой особы могут применяться два метода: любительская, не слишком эффективная фронтальная атака и более профессиональный захват сзади. В первом случае шея жертвы крепко сдавливается восемью пальцами, в то время как большие пальцы зажимают его (или ее) горло; при этом остается риск, что он или она схватят душащего за запястья или отразят нападение каким-нибудь другим способом. Второй, более надежный путь состоит в том, что большие пальцы крепко упираются в шею юноши или, предпочтительно, девушки сзади, а остальные восемь нажимают на горло. Первый метод мы условно называем «Pouce»,[39] второй — «Пианист». Мы знаем, что вы напали с тыла, но тогда возникает вопрос: почему, когда вы планировали задушить свою жену, вы избрали именно «Пианиста»? Может быть, вы инстинктивно чувствовали, что внезапный и сильный захват дает наибольшие шансы на успех? Или у вас были какие-то другие, субъективные соображения — например, вы считали, что вам будет неприятно в ходе операции следить за сменами лицевого выражения?
Он ничего не планировал. Весь этот ужас совершился автоматически, во сне, он ведь очнулся, только когда оба они приземлились на полу у кровати.
Он говорил, что ему снился пожар?
Это правда. Все было охвачено пламенем, и если что-то и можно было разглядеть, то сквозь пунцовые прозрачные пластиковые язычки. Его случайная подружка широко распахнула окно. Кто она? Гостья из прошлого — проститутка, подобранная им во время первого заграничного путешествия лет двадцать назад, бедная девочка-полукровка, хотя вообще-то американка и очень милая, звали ее Джулия Ромео{36}, что на староитальянском языке означает «паломник»{37}, но тогда все мы паломники, а сны — анаграммы дневного существования. Он рванулся за ней, чтобы не дать ей выпрыгнуть. Окно было большое и низкое, с большим подоконником, обитым толстой тканью, как водится в этой стране огня и льда. Какие там ледники, какие рассветы! Все светящееся тело Джулии, она же Жюли, облегала допплерова комбинация{38}. Она простерлась на подоконнике, широко раскинув руки, которыми дотрагивалась до раскрытых рам. Он глянул сквозь нее, — там, далеко внизу, в пропасти двора или сада, такие же языки пламени двигались, как полоски красной бумаги, которые невидимый вентилятор вздымает над дровами из папье-маше в праздничных рождественских витринах заметенного снегом детства. Выпрыгнуть из окна или спуститься с карниза по связанным простыням (длинношеяя фламандско-средневекового вида приказчица демонстрировала технику связывания в зеркальном заднике его сна) показалось ему безумием, и бедный Хью попытался остановить свою Джульетту. Стараясь покрепче ее схватить, он вцепился ей в шею, большие пальцы с квадратными ногтями врезались в освещенный фиолетовым светом затылок, остальные восемь — сжали горло. На экране кинотеатра учебных фильмов по другую сторону двора или улицы показали дергающуюся в конвульсиях трахею, все же остальное перестало внушать какие-либо опасения: он удобно пристроился к Джулии и спас бы ее от верной гибели, если бы она, одержимая самоубийственной жаждой спастись от огня, не соскользнула с подоконника и не унесла его за собой в пустоту. Ну и падение! Какая глупая Джулия! Какое счастье, что Мистер Ромео продолжал своею мертвой хваткой скручивать и крушить этот кричащий и хрипящий хрящ, просвечиваемый рентгеном толпящимися на улице пожарниками и высокогорными проводниками. Как они летели! Супермен, несущий младую душу в своих объятьях{39}.
Удар при падении оказался не столь сильным, как он ожидал. Это, Персон, какая-то бравурная пьеса, а не сон душевнобольного. Придется подать на вас докладную записку. Он ушиб локоть, а ночной столик упал вместе с лампой, стаканом, книгой; но хвала Искусству — она невредима, она с ним рядом, она лежит спокойно. Он нащупал упавшую лампу) и засветил ее в этом необычном положении. Мгновение он не мог понять, что тут делает его жена, лежа ничком на полу, с распущенными, словно в полете, волосами. Потом он уставился на свои робкие руки.
21
Дорогой Фил!
Это, без всякого сомнения, мое последнее письмо Вам. Я Вас покидаю. Я ухожу к другому, еще более великому Издателю. Там ангелы станут вычитывать мои рукописи или черти — множить опечатки, в зависимости от того, к какой редакции припишут мою бедную душу. Итак, прощайте, дорогой друг, и пусть Ваш наследник повыгодней продаст это письмо на аукционе.
Голо-графичность его объясняется тем, что я не хочу, чтобы его прочитал Том-Там или кто-то из его мужеского пола машинисток. Я смертельно болен и лежу после неудачной операции в единственной отдельной палате Болонского госпиталя. Юная сестра милосердия, которая любезно согласилась отправить это письмо, рассказала мне, сопровождая повесть ужасными режущими жестами, нечто такое, за что я заплатил ей столь же щедро, как вознаградил бы ее иные милости, будь я еще мужчиной. На самом же деле принести весть о грядущей кончине неизмеримо ценнее, чем принести свою честь в дар возлюбленному. Если верить моему волоокому шпиону, Великий хирург, чтоб его собственная печенка лопнула, соврал мне, когда вчера, осклабясь, словно череп, объявил, что operazione[40] прошла perfetto.[41] Что ж, это верно в том смысле, в котором Эйлер{40} называл ноль совершенным числом. Они разрезали мне живот и, придя в ужас от моей испорченной fegato,[42] зашили меня, даже до нее не дотронувшись.
Не стану беспокоить Вас проблемами, связанными с Тамвортом. Жаль, что Вы не видели самодовольной гримасы на длинных губах этого бородатого типа, когда он навестил меня сегодня утром. Как Вы знаете — а это знают все, даже Мэрион, — он пролез в мои дела, заползая в каждую щелку, подбирая каждое мое слово с немецким акцентом, так что теперь он может быть таким же Босуэллом{41} мертвеца, каким был боссом живого. Одновременно я пишу нашему с Вами адвокату о мерах, которые надо принять после моего отплытия, чтобы пресекать Тамворту каждый шаг по намеченному им лабиринту.
Единственное дитя, которое я любил, — это восхитительная, глупая, неверная Джулия Мур. Каждый цент и сантим, которым я владею, и все остатки рукописей, которые еще удастся вырвать из когтей Тамворта, должны перейти к ней, несмотря на все двусмысленные темноты в моем завещании: Сэм поймет, на что я намекаю, и будет действовать соответственно.
Две последние части моего Опуса в Ваших руках. Я очень огорчен, что изданием будет заниматься не Хью Персон. Отвечая на мое письмо — ни слова о том, что Вы его получили, — вставьте туда, словно Вы просто сплетничаете, какие-нибудь сведения о нем — пусть они будут нашим кодом: почему, например, он год — или больше? — просидел в тюрьме, если установлено, что он действовал в состоянии эпилептического транса; почему после пересмотра дела и признания его невиновным он был переведен в больницу для душевнобольных преступников и почему следующие пять или шесть лет он болтался между тюрьмой и сумасшедшим домом, пока не стал пациентом частной клиники? Как можно, не будучи знахарем, лечить от дурных снов? Пожалуйста, все это мне сообщите, потому что Персон — один из самых прелестных персонажей, с какими мне доводилось иметь дело, и еще потому, что в своем письме о нем Вы сумеете контрабандой провезти всевозможные тайные сведения для несчастного бедняги.
Несчастный бедняга — воистину лучше не скажешь! Бедная моя печень тяжела, как отвергнутая рукопись. Страшную гиенообразную боль им удается заглушать частыми инъекциями, но так или иначе она всегда присутствует за стеной моей плоти, словно приглушенный гром непрерывной лавины, которая там, вне меня, уничтожает структуры моего воображения, пограничные столбы моей сознательной личности. Это смешно — но раньше я думал, что умирающие видят тщету мира, бесполезность славы, страсти, искусства и так далее. Я думал, что хранящиеся в их сознании сокровища воспоминаний превращаются в радужную дымку, но сейчас я ощущаю противоположное: самые мои обыденные чувства и подобные же чувства других людей приобрели для меня гигантские масштабы. Вся Солнечная система — лишь отражение в хрусталике моего (или Вашего) хронометра. Чем более я умаляюсь, тем я становлюсь грандиознее. Мне кажется, это случай необычный. Абсолютное отрицание всех религий, когда-либо выдуманных человеком, и абсолютное спокойствие перед лицом абсолютной смерти! Если бы я мог объяснить этот тройственный абсолют в одной большой книге, она стала бы, без сомнения, новой Библией, а ее автор — создателем новой веры. К счастью для моего самоуважения, книга эта никогда не будет написана — не просто потому, что умирающие не пишут книг, но оттого, что Ваш покорный умирающий слуга никогда не умел одним проблеском выразить то, что может быть понято только непосредственно.
