Айрис Мердок - Дикая роза
— Какими бываем, такими станем очень скоро, — сказала Линдзи, взглянув на одни из часов, — потому что сейчас мы тебя выставим. Эмме время приниматься за вечернюю порцию, а у меня ещё целая гора переписки. Я не намерена сидеть за машинкой всю ночь.
— Я не засну, — сказал Рэндл, — так что, если будешь сидеть, вспоминай обо мне.
— Вы будете спать крепким сном, сын мой, — сказала Эмма. — И Линдзи тоже, я не позволю ей работать после ужина. Поди сюда, малютка, ты слышала, что я сказала? — Она поймала Линдзи за руку, когда та хотела отойти, и пытливо на неё посмотрела. — Совсем отбилась от рук, надо её приструнить.
— Ну, это мы все обсудим, когда Рэндл уйдет, — сказала Линдзи, глядя на свою покровительницу с какой-то хищной нежностью.
Рэндл встал. Эмма все ещё держала Линдзи за руку.
— Вот подождите, — сказал он, — как-нибудь перекину Линдзи через седло и умчу отсюда. — Он говорил это не в первый раз.
Эмма засмеялась.
— Нет, нет, я без неё не могу. Не могу без своей забавницы. И потом, я ведь первая её увидела. — Она прижала руку Линдзи к щеке и выпустила.
Рэндл взялся за шляпу и сказал Эмме:
— Отец видел вас на похоронах. Спрашивал меня о вас.
Эмма, наклонившись вперед, снимала крышку с магнитофона.
— В самом деле?
— Да, — сказал Рэндл и добавил: — Я не удивлюсь, если он в ближайшее время здесь появится.
— Так-так… — сказала Эмма. Она повернула катушку, и послышалось бормотание перематываемой ленты.
Глава 8
— Я же тебе говорю, Хью сказал: «Молодец Феликс, он так мило относится к Энн», — сказала Милдред.
Хамфри рассмеялся:
— Хью болван. Какая-то поразительная способность не замечать того, что у тебя под носом.
Феликс Мичем был влюблен в Энн, кротко, безнадежно и сосредоточенно, уже несколько лет.
— Ну, этого, по-моему, никто не замечает, — сказала Милдред. — Феликс молчит, как моллюск. И мы с тобой, дорогой мой…
— Тоже смахиваем на устриц.
— Когда захотим. Я рада, что им, бедняжкам, удалось побыть вдвоем… пока ты столь тактично отвлекал внимание Пенна.
Хамфри улыбнулся. Они с женой прекрасно понимали друг друга. Отношения их были близки, но абстрактны — хорошо смазанный механизм, производящий мало тепла, но работающий бесперебойно.
— Ты, надеюсь, не опасаешься за юного Пенна?
— Еще чего, — сказала Милдред. — Ты же не совсем сумасшедший.
— Если на то пошло, ты столь же тактично отвлекала внимание Хью!
— Да, Хью!.. Конечно, он болван, наш милый, скучный, старый Хью, но я люблю его. И мало того, Хампо, я решила им завладеть. Ты ничего не имеешь против?
Хамфри взглянул на свое отражение в овальном зеркале и пригладил белую гриву.
— Разумеется, нет, милая.
— Ты сам сколько раз говорил, хорошо бы у меня был кто-нибудь. А Хью я ждала достаточно долго.
— Но ты так уверена, что можешь им завладеть? — Хамфри посмотрел на жену, усмехаясь спокойно и ласково. На Сетон-Блейз опускался вечер, в большой гостиной темнело, но лампы пока не зажгли. А сад был ещё полон света. Где-то неподалеку пел дрозд.
— Не вижу к тому никаких препятствий. Я хочу, чтобы он принадлежал мне, и притом только мне, в этом вся прелесть. Я его столько ждала, разве это не дает мне какого-то права? А он был так безобразно верен бедной Фанни, если не считать того единственного случая. Милый Хью, он тогда воображал, что никто не знает про его эскападу с Эммой Сэндс! Вот точно так же и Рэндл сейчас воображает, что его интрижка с этой Риммер никому не известна, а на самом деле все знают!
— Энн не знает. Ты, по-моему, склонна говорить «все знают», когда имеешь в виду себя.
— Ну, я-то и правда знаю немало. Но сейчас я говорю серьезно. «Как девственности быть с её огнем?»[14] Или ты считаешь, что я стара для такой чепухи? А, Свин?
— Стара? Ты? — Хамфри рассмеялся. — Но мне не совсем ясно, чего именно ты хочешь.
— Я хочу невозможного, Свин. Снова стать молодой. Хочу маленького чуда.
— Ну что ж, — сказал Хамфри. — Только вот не знаю, окажется ли Хью на высоте.
— А я его подтяну! — Она встала. — Теперь пойду интервьюировать Феликса. Где этот мальчишка? Все рубит деревья?
— В последний раз, когда я его видел, он таскал в сарай бревна толщиной с самого себя. Я ему сказал, чтобы бросил, Смид с работником перетаскают, но он не слушает.
— Он работает, чтобы не думать, а ему как раз не мешало бы кое о чем подумать. Я об этом и хочу с ним поговорить. А ты чем займешься, Свин?
— Съезжу, пожалуй, в Грэйхеллок.
— Понятно: домино и виски. Феликсу тоже следовало бы там побывать, навестить мышку, пока кошки дома нет, только понятия у него чересчур благородные. Ты, кстати, не слышал, кошка не намерена вернуться?
— Не слышал.
— Ну, желаю хорошо провести время. Только помни, что я сказала!
— А ты мне на этот раз ничего не сказала!
— Тогда помни, что я сказала бы, если б не подумала, что ты уже столько раз это слышал.
Милдред накинула на плечи легкую шаль и вышла в сад. На пороге она постояла, глядя по сторонам. Дрозд пел в ветвях кедра на фоне голубого неба, вбирая весь зримый мир в свою бесконечную песню. Река казалась неподвижной — полоска зеленой эмали под тенью каштанов, а верхушки бамбуков чуть шевелились, словно друзья обменивались условными знаками.
Этот сад, знакомый так давно, что как бы стал частью её самой, погрузил Милдред в транс воспоминаний, временно вытеснив мысль о Феликсе. Кто знает, к чему могут привести случайные, казалось бы, ни с чем не связанные поступки? Она и сама целовала мужчин, чьи лица, чьи имена изгладились из памяти: нет их больше, убиты на двух войнах. Так много из того, что было в прошлом, уходит без следа. А некоторые куски остаются жить, прорастают в памяти, как здоровые семена. Может быть, для других людей, далеких ей и ненужных, какие-нибудь из её забытых поступков тоже оказались такими семенами. А Хью, знает ли он, догадывается ли, что он посеял и с какими последствиями, когда в тот летний вечер вдруг перестал смотреть на её отражение в реке и, обняв её за плечи, поцеловал и долгую минуту прижимал к себе, прежде чем выпустить? Ничего не было сказано ни тогда, ни после. Но эта ни с чем больше не связанная минута не прошла для неё бесследно. До сих пор вспоминалась так отчетливо, так подробно, что сном казалась не она, а неумолимо отдалившие её годы. Милдред не забыла. И Хью после цитронеллы тоже вспомнил, она хитростью заставила его вспомнить, и так радостно было увидеть, что хитрость удалась.
В тот день он отправил её в долгую дорогу. И как раз когда в ней, как счастливая тайна, зародилась любовь к нему, когда она стала видеть его новыми глазами, он увлекся Эммой Сэндс. Милдред переживала это тяжело. Эмма была старая знакомая, они вместе учились в колледже; уже в то время она заставляла с собой считаться, чем-то смущала, сбивала с толку — не была настоящей подругой. И когда после катастрофы Милдред пригласила её погостить в Сетон-Блейз, ею руководило главным образом любопытство, отчасти злорадство и немножко сочувствие. Сквозь ещё один незамутненный кристалл памяти Милдред увидела, как вот здесь, в саду, Эмма в короткой белой теннисной юбке дает себя пленить и утешить совсем ещё юному Феликсу. Но её темные глаза поглядели на Милдред задумчиво, она прочла мысли Милдред, и её резкое, умное, собачье лицо замкнулось и застыло. После этого они расстались навсегда.
Зря она меня возненавидела, подумала Милдред, ведь мне её утрата ничего не дала. И она даже расчувствовалась на минуту, вспомнив себя в то время и «годы, которые пожрала саранча». Но тут же сказала себе, что в каком-то смысле это было хорошо — хорошо сочинять легенду о своей влюбленности в Хью, дополнять её, и расцвечивать, и владеть ею как тайной, когда на самом деле она возникла из ничего. Но теперь-то, думала Милдред, я сделаю так, что все эти тени станут тенями чего-то, что эта долгая дорога станет дорогой, которая в конце концов куда-то привела.
Спускаясь с крылечка, она услышала со стороны конюшни знакомые звуки — Хамфри запускал свой «ровер», — а обогнув дом, увидела Феликса, засунувшего голову глубоко в капот темно-синего «мерседеса». Она пошла к нему и ещё успела увидеть, как «ровер» скрылся за поворотом подъездной аллеи.
— Право же, Феликс, — сказала Милдред, — ты, кажется, никого из нас не любишь так, как эту машину.
Феликс с улыбкой поднял голову и прислонился к капоту, вытирая руки обрывком газеты.
— Единственное существо, о котором я должен заботиться.
— А кто в этом виноват, скажи на милость?
Феликс был сводным братом Милдред, на пятнадцать лет моложе её. Сейчас ему было за сорок — очень высокого роста, с крупным лицом, ярко-синими глазами и пушистой шапкой коротких бесцветно-светлых, уже отступающих со лба волос. Лицо его, обветренное, но не загрубелое, усвоило постоянное выражение заведомого превосходства и не выдавало его чувств, если таковые имелись. На этом лице не бывало ни тонкой игры светотени, ни постепенного осознания чего-то непонятого — только внезапная, очень веселая и ясная улыбка, а потом опять привычная степенность. С сестрой Феликс был неизменно чуть насмешливо учтив и, как правило, отражал её попытки командовать им, делая вид, что просто их не замечает. Не ответив на её последние слова, он снова углубился в созерцание внутренностей «мерседеса».
