Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман
— Об этом ты никогда не знал, — ответила Тамара в своей прежней манере.
— Ну, присядь сюда, на диван.
— Хорошо.
Тамара села. На ней были капроновые чулки. Она поправила подол платья, на секунду обнаживший ее колено. Герман стоял напротив нее у стола в оцепенении — реальный человек, оказавшийся в абсолютно фантастической ситуации. Ему пришло в голову, что так встречаются души умерших. Между этим миром и тем. Между бытием и небытием. Они говорят на языке живых, потому что еще не выучили язык мертвых… Герман спросил:
— На чем ты приехала? На корабле?
— Нет, самолетом.
— Из Германии?
— Нет, из Стокгольма.
— Где ты была все это время? В России?
Тамара ответила не сразу, словно раздумывая над вопросом:
— Да, в России.
Герман вздрогнул:
— Я не знал, что ты жива. Правда. До сегодняшнего утра. Ко мне пришел свидетель и рассказал, что присутствовал при расстреле, твоем и де…
— Да? Кто он? Никто не выбрался оттуда живым. Если он только не нацист.
— Нет, еврей.
— Этого не может быть. В меня попало две пули. Одна до сих пор во мне, — Тамара показала на левое бедро.
— Ее нельзя извлечь?
— Можно попробовать здесь, в Америке.
— Ты словно восстала из мертвых.
— Что? Да, на мне лежали десятки мертвецов, целая груда. Было тихо, я была мертва. И вдруг я почувствовала, что жива, и принялась выбираться из-под трупов.
— Где это произошло? В Каламине?
— Рядом, в поле. Ночью я шла, истекая кровью. Шел дождь. Если бы не он, нацисты бы выследили меня.
— А кто этот поляк?
— Павел Цехонский. У отца были дела с ним. Я подумала: чем я рискую? В худшем случае он меня убьет.
— А он тебя спас?
— Я провела у него четыре месяца. Докторам нельзя было доверять. Он был моим врачом. Он и его жена.
— Ты их видела после войны?
— Их уже нет в живых.
— Вот так Господь награждает за добрые дела…
Тамара не ответила. У нее явно изменился характер. Герман никогда не видел, чтобы она была немногословна или молчала. Он помнил Тамарины бесконечные претензии: она говорила, кричала, плакала. Ее говорливость не утихала и в самые интимные мгновения. Даже во сне она бормотала, вскрикивала и стонала. В те считанные разы, когда Герман ходил с ней в театр или в кино, она ни на минуту не закрывала рта. А теперь Тамара сидела и смотрела на него искоса, молча. Герману стало стыдно перед ней за свой потрепанный костюм. У него появилось подозрение, что у Тамары был другой мужчина или несколько. Герман почувствовал, что забыл задать самый важный вопрос, но не помнил, какой именно. Он услышал Тамарин голос:
— Как так вышло, что дядя не знал твоего адреса? Мы поместили объявление в газету.
— У меня нет своей квартиры. Я живу у одного человека.
— И все же ты мог оставить адрес.
— Зачем? Я ни с кем не общаюсь.
— Почему же?
Герман хотел ответить, но слова застряли у него в горле. Он отодвинул стул от стола и присел на краешек. Его охватило что-то вроде амнезии. Герман понимал, что надо спросить о детях, но не мог произнести этого слова. Он почти никогда о них не упоминал, даже в разговорах с Ядвигой или Машей. Герман боялся слова «дети». От разговоров о живых, здоровых детях он впадал в панику. Каждый раз, когда Ядвига или Маша говорили, что хотят от него ребенка, он грубо перебивал их. Ему даже удалось избавиться от воспоминаний о своем отцовстве. Где-то в бумагах у него лежали фотографии Йохведл и Довидла, но Герман никогда не доставал их из ящика, где они были спрятаны. Он, Герман, никогда не хотел детей и не занимался ими, как подобает отцу. В те годы, когда они жили вместе, дети всегда тянулись к Герману, особенно старшая, Йохведл, а он избегал их. Был случай, когда он отказался от них, изобразив из себя холостяка. С Тамарой вернулись и воспоминания о его преступлении. Герман боялся, что она начнет плакать и причитать, но Тамара держала себя в руках. Он услышал свой голос:
— Когда ты узнала, что я жив?
Тамара рассеянно посмотрела на него:
— Когда? Уже после войны. По чистой случайности.
— Как это? Впрочем, все равно.
— Разве? Одна моя знакомая, вернее, близкая подруга распаковывала посылку, завернутую в мюнхенскую газету на идише, и увидела в ней твое имя. Как весть об этом дошла до меня — это сказка тысячи и одной ночи, потому что подруга не знала, где я нахожусь. К тому времени мы уже расстались.
— А где ты была тогда? Все еще в России?
Тамара не ответила, а Герман не стал дальше расспрашивать. Из опыта общения с Машей и встреч с беженцами в германских лагерях он знал, что от людей, прошедших через концлагеря или скитания по России, никогда не добиться правды. Не потому, что они лгут, а потому, что об этих ужасах так просто не расскажешь…
IV— Где ты живешь? — спросила Тамара. — Чем ты занимаешься?
В автобусе Герман уже успел приготовиться к Тамариным вопросам, но теперь от растерянности не мог ответить. Он начал говорить первое, что пришло в голову:
— Я не знал, что ты жива и…
На Тамарином лице появилась кривая усмешка.
— Кому посчастливилось занять мое место?
— Она нееврейка, из польской семьи, у которой я прятался.
Тамара задумалась на минуту:
— Крестьянка?
— Да.
— Это цена, которую ты заплатил?
— Можно и так сказать.
— Что ж, я понимаю.
— А как у тебя? Ты тоже вышла замуж?
Тамара посмотрела Герману прямо в глаза, но ничего не ответила. Это был взгляд, полный сочувствия и жалости. Ее лицо приняло выражение задумчивости, которое бывает у того, кто говорит об одной вещи, думая о другой.
— Так чем ты занимаешься?
— Я работаю на рабби, американского раввина.
— Что ты делаешь для раввина? Разрешаешь галахические вопросы?
— Я пишу для него книги.
— А он-то что делает? Развлекается с девками?
— Что-то вроде этого. Тебе, по-видимому, уже все рассказали об Америке.
— У нас в лагере была женщина из Америки. Ей вздумалось поехать к Сталину искать правды, и ее тут же отправили в лагерь. Там она и умерла. У меня был где-то адрес ее сестры. Перед смертью она взяла мою руку и попросила отыскать ее родственников и рассказать им правду.
— Она была из семьи коммунистов?
— Скорее всего.
— Они не поверят тебе. Они все как под гипнозом.
— Их всех депортировали. Мужчин отправили на изнурительные работы, морили голодом. Я видела все это собственными глазами. Если бы не видела, тоже бы не поверила.
— Так что с тобой случилось?
Тамара прикусила нижнюю губу и отрицательно помотала головой. Она смотрела на Германа и одновременно сквозь него. Это была уже не та Тамара, которую он знал. От нее исходили озлобленность и некая гордость, которой не было раньше. «Может, это не Тамара, а ее сестра?» — промелькнула мысль у Германа. И тут Тамара начала рассказывать:
— О том, что со мной случилось, никому и не расскажешь. Я скажу тебе правду: я сама об этом не знаю. Случилось столько всего, что иногда кажется, будто ничего и не было. О многом я начисто забыла, даже о нашей жизни вместе. Я лежала на нарах в Казахстане и пыталась восстановить в памяти, почему тем летом тридцать девятого я забрала детей и уехала к отцу, но совершенно ничего не могла вспомнить.
Целыми днями мы пилили бревна в лесу, мы работали по двенадцать — четырнадцать часов в день. Ночью было так холодно, что я глаз не могла сомкнуть. Пахло так, что невозможно было дышать. Люди заболевали цингой. Вот говорит с тобой человек, строит планы на жизнь. И вдруг он замолкает. Ты говоришь с ним, а он не отвечает. Подходишь ближе, а он уже мертв.
Так вот, лежу я и думаю, почему я тогда не уехала с тобой в Цевкув. И ничего не помню. Говорят, это психическая болезнь, у нее есть название. Очень неприятно: иногда я все помню, а иногда ничего. Там нас учили быть безбожниками, но я знаю, что все предопределено. Мне выпало присутствовать при том, как папе выдрали бороду и кусок щеки в придачу. Тому, кто не видел папу в те минуты, не понять, что значит быть евреем. Я и сама об этом не знала, да и сейчас не знаю. Знала бы, пошла бы по его стопам.
Видишь ли, мама не выдержала испытания, упала в ноги убийцам, а те плевали в нее и топтали сапогами. Меня они хотели изнасиловать, но у меня были месячные, а ты же знаешь, какое у меня сильное кровотечение. Оно уже прекратилось. Уже прекратилось. Откуда взяться крови, когда нет хлеба? Так зачем ты спрашиваешь меня, что произошло? Пылинка, гонимая ветром по горам, по долам, не знает, где ее носило. А кто тот поляк, что тебя спрятал?
— Не поляк. Это наша прислуга. Ты ее хорошо знала: Ядзя, Ядвига.
— Она? Как раз ее я помню. На ней ты и женился?
Казалось, Тамара сейчас рассмеется.
— Да, на ней.
— Прости, но тогда она была уродлива и к тому же глупа. Твоя мама часто рассказывала нам о ее бестолковости. Она даже туфель не умела надеть. Помню, свекровь рассказывала, что Ядвига пыталась натянуть левую туфлю на правую ногу. А однажды ей дали деньги на покупки, и она их потеряла.
