Герман Мелвилл - Белый Бушлат
Собственно, корабельная стряпня не требовала особой науки, хотя Старый Кофей и уверял нас, что окончил курс на кухне нью-йоркской гостиницы «Астория» под непосредственным наблюдением знаменитых Коулмена и Стетсона [101]. Все, что ему полагалось делать, это в первую голову содержать в чистоте и блеске три огромных медных котла, в которых ежедневно варилась не одна сотня фунтов говядины. С этой целью Розовая Вода, Солнышко и Майский День каждое утро, обнажившись до пояса, начинали энергично драить котлы мыльным камнем [102] и песком. Эта деятельность вскоре бросала их в пот, но внутренность котлов благодаря их усилиям приобретала завидный блеск.
Бардом этой тройки был Солнышко, и, меж тем как все трое деятельно стучали своими камнями о металл, он подбадривал их какой-нибудь необыкновенной мелодией из Сан-Доминго. Слова одной из его песен были следующие:
В лодке я, чудак, потерял башмак,
Джонни-о, о Джонни-о!
А потом в челнок уронил сапог,
Джонни-о, о Джонни-о!
Так, знай свой котел прилежно драй,
Так драй свой котел прилежно, знай.
Когда я прислушивался к этим веселым африканцам, скрашивавшим утомительный труд бодрящими напевами, я не мог не роптать на распоряжение, с незапамятных времен запрещающее петь при выборке снасти или при производстве какой-либо другой корабельной работы, как это принято в торговом флоте. Единственную музыку, которую приходится слышать в это время, — это пронзительную дудку боцманмата, что даже хуже, чем полное отсутствие музыки. А если его под боком нет, вам остается тянуть снасть в глубоком молчании, точно каторжнику, или же сообщать некоторую согласованность общим усилиям, машинально отсчитывая раз, два, три, после чего все напрягаются разом.
Итак, после того как Солнышко, Розовая Вода и Майский День отдрают медные котлы до такой степени, что по ним можно провести белой лайковой перчаткой и не запачкаться, их заливают водой для утреннего кофе. Когда он вскипит, его разливают по ведрам, и тогда появляются артельные коки со своими кусками говядины на обед, нанизанными на шнуры и снабженными биркой, каковые вместе с биркой погружаются в эти самые котлы и там кипятятся. После того как говядину выудят с помощью огромных вил, котлы заливают водой для вечернего чая; неудивительно, что от него изрядно отдает мясной похлебкой.
Из этого явствует, что в отношении собственно готовки артельному коку почти ничего не приходится делать — только таскать провизию на всеуравнивающий демократический камбуз и обратно. Все же в некоторых отношениях обязанности эти связаны с известными неприятностями. Так, два раза в неделю выдают сыр и масло по стольку-то на брата, и на артельного кока ложится вся ответственность за эти деликатесы. Трудность заключается в распределении сих лакомств, ибо надо сделать так, чтобы все в артели остались довольны. Некоторые обжоры предпочли бы сожрать все масло за один присест и покончить с сыром в тот же день, другие предпочитают сэкономить их на черный день, когда ничего, кроме мяса и хлеба, не дают; третьи, наконец, хотели бы есть их всю неделю напролет, понемножку за каждой едой в виде десерта. Все это вызывает бесконечные обсуждения.
Иной раз, положив перед собой на палубу между пушек кусок покрашенной парусины и расставив на нем котелки, миски и бачки, артельный кок, засучив штаны и рукава и восседая на фитильной кадке, держит речь матросам стола, за которым он председательствует:
— Так вот, ребята, масла я вам сегодня не дам. Берегу его на завтра. Цену вы маслу не знаете, ребята. А ты, Джим, убери копыто со скатерти. Черт меня подери, если кое-кто из вас не ведет себя хуже свиньи. Рубайте живей, ребята, и отваливайте. Мне надо еще промесить завтрашний пудинг, а вы тут возитесь с обедом, словно мне только и дела, что на кадке сидеть и на вас глазеть. Но, но, ребята, все вы хороши, отваливайте, а я тут приборку произведу.
В таком духе обращался к нам один из сменных коков бачка № 15. Это был высокий решительный парень, бывший когда-то тормозным кондуктором на железной дороге, который всех нас заставлял ходить по струнке. Уж если он что-либо решал, то так и было.
Но когда очередь доходила до какого-нибудь другого, обстановка менялась. Тут уж нужно было готовиться к шквалам. Принятие пищи становилось занятием невыносимым, а переваривание ее не на шутку затруднялось из-за неприятных разговоров за соленой кониной.
Мне порой казалось, что куски тощей свинины, варившиеся вместе со щетиной, которые мрачным видом своим напоминали мореные подбородки изголодавшихся немытых казаков, были причастны к созданию ощетиненного ожесточения, которое порой царило за нашим столом. Матросы отрывали жесткую шкуру от свинины с таким видом, словно они были индейцами, скальпирующими христиан.
Кое-кто обзывал артельного кока жуликом, удерживающим наше кровное масло и сыр, для того чтобы перепродать его затем из-под полы втридорога какой-нибудь другой артели, и таким образом накопившим за наш счет княжеское состояние. Другие предавали его анафеме за его неряшливость, осматривали придирчивым оком свои котелки и миски и скребли их ножом. А то издевались над ним за его жалкие пудинги и другие неудачные блюда.
Накрутив все это себе на ус, я, Белый Бушлат, был весьма огорчен мыслью, что в свое время и мне придется выслушивать подобные выговоры. Как избавиться от них, я ума не мог приложить. Однако, когда до меня дошла столь страшившая меня очередь, я стоически принял положенные мне по дежурству ключи (ключи от ларя с ложками и плошками) и только вознес горячую молитву к небесам укрепить меня в годину испытаний. Я решил с божьей помощью выказать себя образцовым артельщиком и наибеспристрастнейшим распределителем благ.
В первый же день мне предстояло приготовить пудинг — операция, входившая в обязанность артельщика, хотя варка его относилась уже к компетенции Старого Кофея и его помощников. Я решил превзойти самого себя в этом деле; сосредоточить на пудинге всю свою энергию, вдохнуть в него саму душу кулинарного искусства и создать нечто из ряда вон выходящее — пудинг, который посбивал бы спесь со всех прочих пудингов и сделал бы мое дежурство памятным в веках.
Получив от соответственного лица муку и коринку[103], говяжий жир, или шквару, от Старого Кофея, а потребное количество воды из лагуна, я обошел различных артельных коков, сравнивая их рецепты, и, взвесив все их достоинства и недостатки и выбрав из каждого какую-нибудь интересную особенность, чтобы включить ее в свой самостоятельный рецепт, я с должной осмотрительностью и трепетом приступил к делу. Положив составные части в оловянную миску, я месил их добрый час, нимало не считаясь с собственными легкими, ибо расточал дыхание самым разорительным образом. Перелив затем полужидкое тесто в парусиновое вместилище, перевязав его и снабдив биркой, я вручил его Розовой Воде, который бросил драгоценный мешок вариться с несколькими десятками других.
Пробило восемь склянок. Боцман и его помощники высвистали всех на обед. Я расстелил скатерть, и мои сотрапезники в полном составе приготовили ножи, чтобы наброситься на вожделенный пудинг. Выстояв очередь на камбузе, я получил свой мешок и, изящно подав его к столу, приступил к развязыванию мешка.
Тревожное, даже жуткое мгновение. Руки у меня тряслись. Все взоры были устремлены на меня. Честь моя и доброе имя были поставлены на карту. Положив пудинг на колени, я стал легонько подбрасывать его, как нянька, баюкающая младенца, и осторожно высвобождать из мешка. Возбуждение росло по мере того как я отворачивал парусину; величайших пределов оно достигло, когда пудинг вывалился в миску, подставленную под него услужливой рукой. Бим! [104] он упал, как человек, сраженный наповал во время мятежа. Проклятие! Он был тверд, как каменное сердце грешника, и жёсток, как петух, трижды прокричавший в то утро, когда Петр отступился от Христа.
— Господа, ради бога, разрешите мне сказать два слова… Я старался сделать все как можно лучше, я…
Но извинения мои были сметены потоком упреков. Один из присутствующих предложил повесить роковой пудинг мне на шею, наподобие мельничного жернова, и списать меня за борт. Да что говорить, вина моя была очевидна, и с тех пор пудинг этот тяжелым грузом лег мне на желудок и на сердце.
После того случая я предался отчаянию; стал презирать славу; отвечал презрением на презрение; наконец неделя моего дежурства истекла, и в мешке из-под пудинга я передал ключи следующему по списку.
Как-то получилось, что между моей артелью и мной теплых отношений так и не установилось; с самого начала они были предубеждены против моего белого бушлата. Руководствовались они, верно, нелепой мыслью, что завел я его исключительно с целью поважничать и придать себе особый вес; быть может, чтобы под прикрытием его урывать по малости куски у собственной артели. Ибо, если говорить всю правду, и сами-то они были небезгрешны по этой части. Принимая во внимание то, что мне предстоит сказать, это утверждение может показаться злейшей инсинуацией, но как бы там ни было, умолчать я не могу.
