Шодерло Лакло - Опасные связи. Зима красоты
А еще два… ну, тут дело посложнее: одна действительно любила его, но одной любви не всегда достаточно — ей ли не знать этого?! А вторая… та умерла. И он добавил сквозь зубы, что с нею все кончилось раньше, чем ему надоело.
Они взглянули друг на друга, остывая от разговора. Ну, а она — она любила? Керия вздохнула; этот вид безумия ее миновал.
Позже они отправились на склады Росса. При выезде из города их встретила пустыня; по иссушенной земле ветер катил за машиной клубки колючек, прыгавшие, как футбольные мячи. Там и сям на горизонте высились скелеты нефтяных вышек и слышались астматические всхлипы насосов. Некоторые были заброшены и ржавели на солнце, разбрасывая вокруг красную пыль. У их подножия стояли плакаты с предостережением: «Не подходить!»
Керия нахмурилась. Все это железное убожество выглядело призрачным, заколдованным… вот-вот из-за вышек возникнут старые мифические фигуры — ковбои без стад, но с оружием; казалось, в этом голодном крае водится больше револьверов, чем коров. Накануне она убедилась, что все мужчины и даже несколько женщин ходят вооруженными. И это плохо сочеталось с угодливым гостеприимством местных миллиардеров.
В огромном, взятом напрокат лимузине царило молчание. От шофера пахло кожей, потом и пивом; он включил радио, из приемника лилась музыка в стиле «кантри» вперемежку с рекламными объявлениями, парень отстукивал ритм на баранке.
— Какой-нибудь часок, и мы на месте, — сказал он им.
Керия тронула его за плечо, указала на приемник: stop it![119]
Теперь в тишине слышалось лишь урчание кондиционера. Слепящее солнце скрадывало рельефы, равнина казалась плоской, однообразной, нескончаемой. Керия вздохнула:
— Ты намерен остаться здесь после того, как закончишь дела? Барни приложил палец к губам, подмигнул:
— Мы же еще не видели здешних бурь!
И Керия кивнула.
* * *Целых две недели шхуны медленно ползли по морю вдоль атлантического побережья. Трехмачтовик неуклонно следовал к югу, но ветер ленился надувать паруса, а жара мало-помалу вступала в свои права, безжалостная, как осиный рой. Ночью она мгновенно сменялась пронизывающим, но совершенно сухим холодом. Дети капризничали. Вода в бочонках отдавала тухлятиной, и ее было мало; вскоре пришлось ограничить дневную порцию. От немытых людских тел исходил тяжкий запах соленого пота.
Дважды или трижды береговой бриз вселял надежду на перемены, и корабли продвигались на несколько миль к западу, но ветер, едва поднявшись, стихал, и вновь продолжался невыносимо медленный дрейф.
Изабель, измученная жаждой вместе с остальными, избегала выходить на палубу, особенно, на корму, где Арман проводил большую часть дня. Она старалась не оставаться с ним наедине и, несмотря на удушающую жару, сидела в каюте. Но как только приходила ночь — здесь, на этих широтах, она падала мгновенно, как черный занавес, — Изабель пробиралась в носовую часть судна и усаживалась вместе с Колленом под бушпритом; вскоре к ним присоединялась Хендрикье или Аннеке, а то и обе. Они подходили почти украдкой, не смея проронить словечка. Разумеется, не потому, что Изабель прогнала бы их — Господь свидетель, нет! — просто с самого начала плаванья они держались на почтительном расстоянии от своей хозяйки и арматора, как будто сложившееся положение (или удовольствие, им доставляемое) требовало, чтобы его оценивали издалека. Вот они и усаживались поодаль, слушая, как Изабель болтает с малышом, расписывая ему неведомые края, куда они плыли; звонкий детский голосок то и дело прерывал ее: это правда? ты правду говоришь?
Разумеется, она сочиняла, но какое это имело значение? Прислонясь к мачте, Арман — застывшая тень в путанице снастей — тоже слушал ее, покуривая трубку. Его матросы, как и обе женщины, потихоньку мечтали об одном и том же. Однажды ночью Джоу поведал Хендрикье, что это предчувствие любви, это терпеливое, полное манящих образов ожидание (они слышали голос Изабель и угадывали красоту тела, откуда он исходил) помогает им переносить муки жажды.
А потом резкий холод прогонял всех с палубы, но перед уходом женщины развешивали на вантах чистые простыни, чтобы собрать на них ночную росу, хотя и этой влаги становилось все меньше и меньше.
В одну из тех томительных ночей, когда Арман метался в полусне, пытаясь забыть о проклятущем ветре, который упорно отказывался дуть, превращая суда в беспомощных чаек, что качаются на воде, непригодной для питья, ему вдруг примерещилось стадо, быстрый, несмолкаемый топот копыт. Звук становился все громче и громче, к нему примешались людские голоса, они окончательно разбудили Армана, и он понял, что это бегают наверху, по палубе.
Шел дождь.
Люди кинулись натягивать брезенты, вытаскивать пустые бочки, навешивать водосточные трубы. Некоторые парни, особенно из «сухопутных», скинули рубахи и с блаженным мычанием подставляли тела под струящуюся воду. Арман поспешил сделать то же самое.
Коллен смеялся взахлеб и радостно визжал под холодными струями воды, пока Аннеке, в расстегнутом платье, с распущенными, обвисшими, мокрыми волосами, намыливала и оттирала его, поила из сложенных ладоней.
Стоя под мачтой, Изабель, без чепца, без повязки, подставляла ливню шею, плечи, лицо. Рядом с нею Хендрикье, тоже распахнув ворот, гудела от удовольствия, точно сигнальный рог в тумане. В бочки шумно низвергалась из деревянных водостоков желанная влага.
Появился Арман. Изабель тотчас отвернулась, проворно прикрыв рукой пустую глазницу. Он остановил ее: «Почему ты прячешься от меня? Посмотри мне в глаза, прошу тебя!»
И она обернула к нему лицо: что ж, пускай смотрит!
Коллену захотелось поиграть: папа, папа, подкиньте меня вверх! Но Хендрикье торопливо увела его: «А ну-ка, минхеер Коллен, пошли в постельку, завтра успеете наиграться!»
Мужчины, ежась под ливнем, катили бочки вниз, в трюм, торопясь закрыть их и подставить под трубы другие; на бегу они ненароком задевали стоящих у мачты. Грозу относило в сторону, и дождь слабел, следовало спешить.
В каюте Хендрикье сквозь зубы яростно и требовательно молила: «Боже, не шлите нам ветер, подождите хоть еще одну ночь, ну что Вам стоит?!» Аннеке, слушая мать, посмеивалась: «Ты же знаешь, она терпеть не может твоих молитв, да хоть бы ветер и задул, не волнуйся, уж она как-нибудь устроится!»
А там, наверху, на опустевшей палубе (матросы уже разошлись по своим гамакам) Арман впился серыми глазами в Изабель: я не лица твоего боюсь, а нрава! Он склонился, его губы жадно раскрылись, руки жадно потянулись к ней.
И, разумеется, Господь не внял молитвам Хендрикье. Мощное дыхание ветра коснулось обвисших парусов, разгладило, наполнило их. В несколько мгновений разбуженные матросы высыпали на палубу и Арман-Мари, взлетев на мостик, уже командовал: «Все наверх!»
Изабель неторопливо застегнула платье, надела чепец. Пальцы ее не дрожали — теперь они никогда больше не задрожат. Она прикрыла повязкой пустую глазницу. Выкрикивая команды, Арман уголком глаза следил за ней.
— Эй, Джоу, поторопись с парусами, нужно успеть поймать попутный ветер, а там и боковой, на нем дойдем до самого Санто-Доминго!.. А ты, Виллем, скажи людям, чтобы задраивали люки, а не то… Жозе, ты что, оглох, я кому велел проверить, крепко ли принайтованы пушки!
Он орал во всю глотку… но взгляд его не отрывался от Изабель.
Когда Изабель поравнялась с огромным румпелем, который с трудом ворочали двое матросов, она подняла голову, улыбнулась — ветру, слабеющему дождю, последним сполохам грозы — и сделала им грациознейший придворный реверанс. Мужчины расхохотались, а она пошла вниз по лестнице, цепляясь за перила и кляня на чем свет стоит эту чертову качку, мотавшую судно туда-сюда, словно фрегат в гуще битвы.
— И это все?
— А чего же тебе еще? Ты жаждешь трогательных подробностей? Например, таких: когда она уходит, он кричит ей вслед: «Эй, когда ты вернешь мне мое кружевное жабо?» Эдакий тошнотворно-сладенький хеппи-энд.
Барни скривился:
— А тебе больше по душе, если бы они подрались и наставили друг другу синяков. Или если бы в одного из них в этот миг ударила молния, а другой бы рыдал над бездыханным телом. Все это мелодрама, дорогая моя! А может, ты хочешь, чтобы она продолжала бегать от него? Да ты вспомни: они народили пятерых детей; такое количество трудненько зачать на расстоянии…
Они вернулись из пустыни потные, сгоревшие на солнце. Росс потащил их на свои стройки в самое жаркое время дня, надеясь, что это пекло притупит бдительность Барни. Но тот извлек из багажника куртки, шляпы, солнечные очки и, когда они обрядились во все это, Росс нарочито вежливо сказал: «Son of a bitch?»[120] Керия сразу почувствовала, как напрягся толстяк при их появлении и как обмякал по мере продолжения разговора. У нее была своя теория по поводу таких вот жирных туш; нужно бы изложить ее Барни. Жир защищает и прикрывает слабость; среди диктаторов нет ни одного тучного, а если такой и находится, то ведь до Святой Елены рукой подать! Барни, спокойный, невозмутимый, не пропускал ни одной мелочи, отказался от двух предложенных Россом лотов, выбрал два других, от которых его учтиво и незаметно пытались оттеснить. Сделал замечание по поводу архитектуры железных «монбланов»: не кажется ли хозяевам, что так лом плохо проветривается? «Правда, у меня на складах проблема жары не стоит». Мгновенно, с точностью, заставившей американцев горько скривиться, вычислил стоимость предлагаемого и поставил последнюю подпись уже перед тем, как сесть в машину. Теперь только Росс улыбнулся. Керию кольнуло подозрение: а может, все-таки здесь надувают и до и ПОСЛЕ сделки? Но тут Барни вытащил из-под сиденья чемоданчик, поднял антенну рации и связался со своим агентом. Росс опять нахмурился.
