Михаил Салтыков-Щедрин - Том 11. Благонамеренные речи
Рукописи и корректуры не сохранились.
При подготовке статьи для изд. 1876 ей было дано заглавие «К читателю», а в текст было внесено несколько добавлений. В частности, в абзаце «Убеждать теоретиков…» на стр. 14 появились характеристики лгунов: «(лгуны-лицемеры)» и «(лгуны-фанатики)».
Более значительным изменениям текст статьи подвергся при подготовке для изд. 1880.
На стр. 7–8 наименование рассказчика «русский Гамбетга» было заменено на «русский фрондёр». Об авторе повествования как «русском Гамбетте» речь шла во втором очерке цикла первопечатной публикации (в отдельном издании — «По части женского вопроса»), предшествовавшем статье; изменение последовательности очерков в отдельном издании сделало слова о «русском Гамбетте» в настоящей статье не совсем понятными, что, по-видимому, и вызвало замену.
Там же в середине абзаца «Во-первых, скажите…», в фразе «Что должен я…» выражение «гамбеттовская решимость» заменено выражением «потрясательная решимость».
Был сделан ряд сокращений. Приводим четыре из них по тексту изд. 1876, совпадающих с текстом ОЗ.
К стр. 8–9. После абзаца «Во-первых, скажите…»:
Вы ответите, может быть: «Да, ты не только можешь, но и должен поступить иначе; ты должен агитировать, писать передовые статьи в духе пророка Илии, одним словом, поступать так, как истинному Гамбетте надлежит…» Но позвольте же, господа! Вы забываете, что ведь я все-таки не настоящий Гамбетта, а только русский обыватель l’instar de Gambetta[504], что у меня и вопросы другие, чем у настоящего Гамбетты, и средства для агитации совсем не те, и что, наконец, самая потребность агитировать страну по вопросу о потравах совсем уж не так во мне настоятельна, чтоб нельзя было моментально и навсегда устранить ее одним коротеньким словом «наплевать»…
К стр. 9-10. В начале абзаца «Я родился…», в фразе «Все относящееся до обуздания…», вместо слов «совершенно достаточно, чтоб объяснить то равнодушие, с которым я отношусь к обуздывателыюй среде»:
…Совершенно достаточно, чтоб объяснить, почему я живу, а не рвусь в пустыню. Но, с другой стороны, это же самое может служить объяснением и того равнодушия, с которым я отношусь к обуздывателыюй среде…
К стр. 12. В конце абзаца «Лицемерные лгуны…», вместо слов «при случае — разбойники, при случае — карманные воришки»:
…Не столько разбойники, сколько карманные воришки. Лично каждый из этих господ ничего другого не заслуживает, кроме презрения, которое, впрочем, значительно умеряется опасением: вот-вот сейчас он надует! сейчас выкинет штуку, которая подорвет ваше благополучие, уничтожит ваше спокойствие и втопчет в грязь всю вашу жизнь!
К стр. 20. В начале абзаца «От этого происходит…», вместо слов «социологическая или позитивная теория» в ОЗ и изд. 1876 читалось: «социалистическая или позитивная теория»[505].
Точная дата написания статьи неизвестна. Несомненно, однако, что она возникла незадолго до своего появления в печати — в феврале или, вероятнее, в марте 1873 года. Возможно, что поводом к написанию этой теоретико- и проблемно-публицистической статьи послужила полемика, возникшая вокруг предыдущего очерка — «По части женского вопроса» (см. стр. 592–594). Критика не поняла принципиального смысла этого выступления, в котором писатель отрицал пользу рассмотрения отдельных социальных вопросов, в данном случае — «женского вопроса», «особняком», вне связи их с общественно-политической системой. Это непонимание и заставило, по-видимому, Салтыкова не только обратиться к Михайловскому с просьбой о критической статье, но и самого предпринять специальное обращение «К читателю», которое и было определено в журнальном тексте как «предисловие» ко всему произведению. Главным назначением «обращения» было помочь читателю соотнести содержание отдельных очерков и рассказов цикла с его общей и главной задачей — разоблачением такого фетиша, или «призрака», охранительной идеологии, как «благонамеренность», и всех производных от него понятий. Поскольку Салтыкову пришлось говорить о вещах, находившихся под сугубым цензурным, а отчасти и общественным табу, текст «К читателю» оказался наиболее «эзоповским» из всех очерков и рассказов цикла.
Все главные вопросы, поставленные в статье, сходятся, в «теоретическом» отношении, как радиусы к своему центру, к одной из главнейших проблем салтыковской концепции современной ему русской жизни — к проблеме «обуздания», то есть насилия.
Характеристика «принципа обуздания» в статье по внешности универсальна: «Я родился в атмосфере обуздания <…> От ранних лет детства я не слышу иных разговоров, кроме разговоров об обуздании <…> Все относящееся до обуздания вошло <…> в интимную обстановку моей жизни, примелькалось, как плоский русский пейзаж» и т. д. Однако для правильного понимания конкретно-исторического содержания и границ данного определения следует помнить, что, как всегда у Салтыкова, оно относится лишь к тем современным ему «институтам», формам и направлениям идеологической жизни, которые критиковались и отвергались им, но не затрагивает демократических и других прогрессивных явлений данной сферы.
«Обуздание» отграничивается Салтыковым от другого «принципа» русской общественно-политической жизни — «подтягивания». И там и тут речь идет о принуждении. Однако содержание этих понятий «совсем не равносильно». «Подтягивание» — государственно-полицейская система борьбы царизма с противниками режима: административно-судебные преследования, гласный и негласный надзор органов политического контроля самодержавия и т. д. «Обуздание» — обозначение всех форм и видов консервативно-охранительной идеологии: от афоризмов «народной мудрости» и положений «обычного права», закрепивших в себе отрицательные стороны жизни масс в условиях векового бесправия («с сильным не борись» и т. п.), до официальных и неофициальных, светских и церковно-религиозных, философско-исторических и художественных теорий и практических норм, которые прямо или косвенно содействовали воспитанию народа и общества в направлении пассивности, бессознательности и слепого подчинения авторитетам. Лишь в рамках такого широкоохватного понимания предложенного писателем образа уясняется то место в статье, где говорится: «Миросозерцание громадного большинства людей всё сплошь зиждется на принципе «обуздания». Это «громадное большинство людей» Салтыков имеет в виду и там, где он говорит о «простеце» — одном из многих в его творчестве собирательных образов «среднего человека», человека массы. «Простец» — главный «герой обуздания» (страдательный), его объект и жертва. Он «несет на своих плечах все практические применения этого принципа». Именно для «простеца», в целях помочь ему освободиться от «ига обуздания», и «необходимы те разъяснения», ради которых написана статья «К читателю».
Одним из зодчих в созидании «принципа обуздания» является история. Но этот принцип «живуч»; в полной мере он действует и в современности. Около него «ютятся и кормятся» легионы людей, для которых «обуздание» представляет «отправную точку» всей их деятельности. Салтыков называет этих людей лгунами — называет так прежде всего вследствие ложности самой «отправной точки» их сознания и поступков. «Лгунов», ревнителей и практиков «обуздания», Салтыков разделяет на два «сорта»: лицемерных, сознательно лгущих, и искренних, фанатических.
«Лицемерные лгуны» — это практики и прагматисты «обуздания». Они не верят ни в какие «основы» и «краеугольные камни», но славословят их и опираются на них ради своекорыстия. Таковы почти все «герои» «Благонамеренных речей», так же, впрочем, как и других произведений Салтыкова: чиновничество, относящееся к государству, как к «расхожему пирогу»; нарождающаяся российская буржуазия, прикрывающая свое хищничество «священным принципом собственности» и т. д.
«Лгуны искренние» — теоретики «обуздания», создатели реакционных утопий, не останавливающиеся «не только перед насилием, но и перед пустотою», подобно Угрюм-Бурчееву из «Истории одного города». Поводом для размышлений Салтыкова об этих «чудищах» в сфере современной ему русской духовной жизни послужили такие деятели реакционно-консервативной идеологии, как К. Леонтьев, предлагавший «подморозить развитие России», Н. Безобразов, Н. Данилевский, Д. Толстой и др.
