Один в Берлине - Фаллада Ганс

— Как куда? Ты о чем, Энно?

— Ну, куда ты их понесешь? Небось к себе домой?

— А по-твоему, я их в бюро находок поволоку? Ясное дело, домой понесу, к Отти. А завтра утречком двину прямиком на Мюнцштрассе, загоню всю добычу и опять заживу кум королю!

Энно выдернул из бутылки пробку, послышался чирикающий звук.

— Ты лучше послушай, как наша пташка поет! Будь здоров, Эмиль! Я бы на твоем месте поступил иначе, не пошел бы домой и вообще к жене — на кой бабе знать про твои добавочные доходы? Нет, на твоем месте я бы поступил по-моему, сдал бы вещички на Штеттинском вокзале в камеру хранения, а квитанцию послал бы себе по почте, до востребования. Тогда бы у меня ничего не нашли, и никто бы ничего не доказал.

— Ловко придумано, Энно, — одобрил Баркхаузен. — А когда ты снова заберешь барахло?

— Ну, когда все устаканится, Эмиль, тогда и заберу.

— И на что будешь жить до тех пор?

— Я же сказал, пойду к Тутти. Коли расскажу ей, какую штуку провернул, она меня с распростертыми объятиями примет!

— Блеск, просто блеск! — поддакнул Баркхаузен. — Раз ты пойдешь на Штеттинский, я двину на Ангальтский. Чтобы внимания не привлекать!

— Тоже неплохо придумано, Эмиль, светлая ты голова!

— Пообщаешься с людьми, — скромно сказал Баркхаузен, — так и узнаешь то да се. Век живи — век учись.

— Твоя правда! Ну, будь здоров, Эмиль!

— Будь здоров, Энно!

Некоторое время они молчали, благодушно глядя друг на друга и нет-нет прихлебывая по глоточку. Потом Баркхаузен сказал:

— Если обернешься, Энно, ну, не сию минуту, то увидишь за спиной радио, ламп, поди, штук на десять. Я бы его забрал.

— Так и бери, Эмиль! Радио завсегда сгодится, и для дома, и на продажу! Завсегда сгодится!

— Ладно, тогда давай попробуем затолкать его в чемодан, а белье вокруг распихаем.

— Прямо сейчас или сперва еще по глоточку?

— Можно и еще по глоточку, Энно. Но только по одному!

Они пропускают по глоточку, по второму и третьему, потом медленно встают и изо всех сил стараются затолкать большой десятиламповый приемник в саквояж, куда поместился бы разве что репродуктор. После нескольких настойчивых попыток Энно вздыхает:

— Никак не лезет! Оставь ты это чертово радио, Эмиль, возьми лучше чемодан с костюмами!

— Но моя Отти любит слушать радио!

— Надеюсь, ты не собираешься рассказывать своей старухе про наше дельце? Ты что-то окосел, Эмиль!

— А ты со своей Тутти? Оба вы окосели! Где она, Тутти твоя?

— Пьянствует! Да как, скажу я тебе! — Снова чирикает пробка, покинув бутылку. — Давай еще по глоточку!

— Будь здоров, Энно!

Оба пьют.

— Но радио я все-таки хочу прихватить, — продолжает Баркхаузен. — Раз эта бандура не лезет в чемодан, обвяжу ее веревкой и повешу на шею. Чтоб руки были свободны.

— Давай, старичок. Ну что, собираем манатки?

— Ага, собираем. Пора!

Но оба так и стоят, с глупой ухмылкой глядя друг на друга.

— Если вдуматься, — опять начинает Баркхаузен, — жизнь все-таки хорошая штука. Вон сколько тут отличных вещичек, — он кивает головой, — и мы можем взять что хотим, причем делаем доброе дело, забирая шмотье у жидовки, которая все это наворовала…

— Что верно, то верно, Эмиль, мы делаем доброе дело — для немецкого народа и для фюрера. Зря, что ли, он сулил нам хорошие времена.

— И свое слово фюрер держит, еще как держит, Энно!

Они растроганно, со слезами на глазах глядят друг на друга.

— А что это вы здесь делаете, а? — доносится от двери резкий голос.

Оба вздрагивают: перед ними стоит молодчик в коричневой форме.

Баркхаузен медленно и печально кивает Энно:

— Это господин Бальдур Персике, о котором я тебе говорил, Энно! Начинаются неприятности!

Глава 8

Мелкие сюрпризы

Пока пьяные сообщники вели беседу, в большой комнате собралась вся мужская часть семейства Персике. Подле Энно и Эмиля стоит, сверкая глазами из-за шлифованных линз, жилистый коротышка Бальдур, у них за спиной — два брата в черных мундирах СС, но без фуражек, а ближе к двери, словно не вполне доверяя мирной атмосфере, старый экс-кабатчик Персике. Семейство Персике тоже под градусом, но на них шнапс подействовал совсем иначе, чем на двух взломщиков. Персике не рассиропились, не одурели, они стали еще собраннее, еще алчнее, еще жестче, чем на трезвую голову.

Бальдур Персике резко бросает:

— Ну, живо отвечайте! Что вы здесь делаете? Разве это ваша квартира?

— Но… господин Персике! — плаксиво говорит Баркхаузен.

Бальдур делает вид, будто только сейчас его узнал.

— Ба, это же Баркхаузен из подвальной квартиры во флигеле! — удивленно кричит он своим братьям. — Но что вы здесь делаете, господин Баркхаузен? — Удивление сменяется насмешкой: — Тем более среди ночи? Не лучше ли заняться супругой, доброй Оттилией? Я слыхал, там у вас гулянка идет с приличными господами, а детки ваши до позднего вечера пьяные шатаются по двору. Уложили бы детишек спать, господин Баркхаузен!

— Неприятности! — бормочет тот. — Я сразу смекнул, как только увидал эту очковую змею: неприятности. — Он снова печально кивает Энно.

А Энно Клуге стоит дурак дураком. Тихонько покачивается на нетвердых ногах, уронив руку с коньячной бутылкой, и не понимает ни слова из того, что говорится.

Баркхаузен опять обращается к Бальдуру Персике. Теперь уже не плаксивым, а скорее обличающим тоном, ни с того ни с сего глубоко оскорбившись.

— Коли моя жена поступает не так, как полагается, — говорит он, — то в ответе за это я, господин Персике. Я — муж и отец, по закону. А коли мои дети выпивши, так и вы тоже выпивши, и вы тоже еще ребенок, то-то и оно!

Он со злостью смотрит на Бальдура, Бальдур, сверкая глазами, смотрит на него, а потом незаметно делает братьям знак приготовиться.

— И что же вы делаете здесь, в квартире у Розенталихи? — резко спрашивает Персике-младший.

— Всё в точности, как договаривались! — горячо заверяет Баркхаузен. — Как договаривались. Мы с приятелем сейчас уйдем. Аккурат собирались уходить. Он на Штеттинский, я на Ангальтский вокзал. Каждый с двумя чемоданами, и для вас добра — бери не хочу.

Последние слова он бормочет едва слышно, его одолевает дремота.

Бальдур пристально глядит на него. Пожалуй, можно обойтись без применения силы, оба мужика вдрызг пьяны. Но осторожность прежде всего. Он хватает Баркхаузена за плечо, резко спрашивает:

— А это что за хмырь? Как его звать?

— Энно! — отвечает Баркхаузен заплетающимся языком. — Приятель мой, Энно…

— И где проживает твой приятель Энно?

— Не знаю, господин Персике. Мы по пивнушке знакомы. В забегаловке закорешились. В пивном ресторанчике «Очередной забег»…

Бальдур решился. Неожиданно он кулаком бьет Баркхаузена в грудь, отчего тот с тихим воплем падает навзничь, на мебель и белье.

— Ах ты, зараза! — орет Бальдур. — Как ты смеешь называть меня очковой змеей? Я тебе покажу, какой я ребенок!

Но ругань его не достигает цели, оба уже ничего не слышат. Подскочившие братья-эсэсовцы успели вырубить каждого сокрушительным ударом по голове.

— Та-ак! — удовлетворенно изрекает Бальдур. — Через часок сдадим эту парочку в полицию как взломщиков, взятых с поличным. А до тех пор приберем все, что может нам пригодиться. Только на лестнице не шуметь! Я послушал, но не слыхал, чтобы старик Квангель вернулся с ночной смены.

Братья кивают. Бальдур смотрит сперва на оглушенных окровавленных взломщиков, потом на чемоданы, белье, радиоприемник. И вдруг с улыбкой оборачивается к отцу:

— Ну, папаша, ловко я провернул это дельце? А ты вечно трусишь! Глянь…

Он не продолжает. Вопреки ожиданию в дверях стоит не отец: отец исчез без следа. Вместо него там стоит сменный мастер Квангель, человек с угловатым, холодным птичьим лицом, темные глаза молча глядят на Бальдура.

С ночной смены Отто Квангель возвращался пешком — хотя из-за недовыполненной нормы пришлось сильно задержаться, садиться на трамвай он не стал, незачем зря деньги тратить, — и, подойдя к дому, заметил, что, несмотря на приказ о светомаскировке, в квартире фрау Розенталь горит свет. А присмотревшись, обнаружил, что свет горит и у Персике, и этажом ниже, у Фромма, в щелки по краям штор было видно. У советника апелляционного суда Фромма (никто в точности не знал, почему он в тридцать третьем вышел на пенсию — по возрасту или из-за нацистов) свет вообще-то всегда горел далеко за полночь, так что удивляться нечему. А Персике небось до сих пор отмечают победу над Францией. Но чтобы старушка Розенталь палила свет, да еще во всех комнатах и в открытую, — не-ет, что-то здесь нечисто. Старушка до смерти запугана, она бы нипочем не стала устраивать у себя этакую иллюминацию.