Владимир Набоков - Истинная жизнь Себастьяна Найта
— Надеюсь, он не был совсем уж несчастен? — сказала она спокойно и добавила: — Как узнать, берег ли он мои письма?
То, как она произнесла, как сузила глаза, быстрый вздох перед тем, как заговорить о другом, — все это убедило подругу, что для Клэр было бы большим облегчением узнать, что письма уничтожены. Я спросил у мисс Прэтт, не связаться ли мне с Клэр и можно ли уговорить ее что-нибудь рассказать о Себастьяне. Мисс Прэтт ответила, что, зная Клэр, она не рискнула бы даже передать мою просьбу.
— Безнадежно, — сказала она.
На миг я чуть было не поддался низкому соблазну намекнуть, что письма у меня и я отдам их, если она не откажет поговорить со мной — так страстно хотел я встретиться с Клэр, просто увидеть, как тень имени, которое я назову, пробежит по ее лицу. Но нет, я не могу шантажировать прошлое Себастьяна, об этом не может быть и речи.
— Письма уничтожены, — сказал я и повторил свою просьбу. Я снова и снова говорил, что попытка — не пытка, — ведь передавая наш разговор, она могла внушить Клэр, что визит будет очень коротким, очень невинным.
— А собственно, что бы вы хотели услышать? — спросила мисс Прэтт. — Я ведь тоже многое могу рассказать.
Она довольно долго говорила о Клэр и Себастьяне. Получалось это у нее неплохо, хотя, описывая прошлое, она, как многие женщины, склонялась к некоторой назидательности.
— Вы хотите сказать, — перебил я мисс Прэтт в каком-то месте ее рассказа, — что никто так и не узнал даже имени этой женщины?
— Никто, — сказала мисс Прэтт.
— Так как же мне ее найти? — воскликнул я.
— Вы ее и не найдете.
— Как давно, вы говорите, это началось? — перебил я ее вновь, когда она упомянула о болезни Себастьяна.
— Видите ли, — сказала она, — точно сказать не могу. Приступ, который я видела сама, был не первый. Помню, мы вышли из ресторана. Было очень холодно, он не мог найти таксомотора, нервничал и злился, и уже кинулся к авто, притормозившему чуть поодаль, как вдруг остановился и сказал, что ему нехорошо. Помню, он вытряс из коробочки какую-то облатку и размял в своем белом шелковом кашне, которое прижал к лицу. Было это в двадцать седьмом или в двадцать восьмом году.
Я задал еще несколько вопросов, она столь же добросовестно на все ответила и продолжала свой печальный рассказ.
После ее ухода я все записал, — но слова были мертвы, мертвы. Я просто обязан увидеть Клэр! Чтобы прошлое ожило, мне нужен был (да и просто необходим) сущий пустяк — один взгляд, одно слово, хотя бы звук ее голоса. Я не понимал, в чем тут причина, так же как никогда не смог себе объяснить, отчего в тот незабываемый день несколько недель назад я был так уверен, что если застану умирающего живым и в сознании, то услышу нечто такое, что не говорилось еще ни одному человеку.
И вот как-то в понедельник я отправился с визитом.
Прислуга провела меня в небольшую комнату. Хозяйка была дома — так, по крайней мере, сообщила мне эта румяная и несколько неотесанная особа (Себастьян где-то упоминает, что, описывая служанок, английские романисты никогда не отходят от устоявшихся правил). С другой стороны, я знал от мисс Прэтт, что г-н Бишоп по будням трудится в Сити; странно, она вышла за человека по фамилии, как и она, Бишоп, — о, никакого родства, чистая случайность. Может ли она меня не принять? Сравнительное благополучие, сказал бы я, но не более… Во втором этаже, скорее всего, Г-образная гостиная, над ней две спальни. Вся улица состояла из точно таких же узких домов, вплотную прижатых друг к другу. Долго же она раздумывает… Не лучше ли было рискнуть и позвонить сначала? Успела ли мисс Прэтт сказать ей про письма? С лестницы вдруг раздались приглушенные шаги, в комнату валко вошел крупный мужчина в черном халате с багровым кантом.
— Простите мой наряд, — сказал он, — но меня одолел сильнейший насморк. Я — Бишоп, а вы, очевидно, хотите видеть мою жену?
Уж не заразился ли он насморком, мелькнула шальная мысль, от розовоносой хрипловатой Клэр, мелькнувшей передо мной двенадцать лет назад?
— О да, — сказал я. — Если она меня не забыла. Мы когда-то познакомились в Париже.
— Разумеется, она помнит вашу фамилию, — сказал г-н Бишоп, глядя мне прямо в лицо, — но я вынужден сообщить, что она вас принять не может.
— Зайти в другой раз? — спросил я. Повисло молчание, после чего Бишоп спросил:
— Ваш визит как-то связан, вероятно, со смертью вашего брата?
Он стоял передо мной, засунув руки в карманы халата и глядя на меня, светлые волосы зачесаны назад гневным гребнем — достойный, славный человек, — надеюсь, эти слова его не обидят. Могу добавить, что совсем недавно мы обменялись письмами по весьма грустному поводу и этим вполне покончили с любым нерасположением, которое могло примешаться к нашей первой беседе.
— Служит ли это препятствием для нашей встречи? — ответил я вопросом на вопрос. Фраза глупая, не спорю.
— Не встретитесь вы в любом случае, — сказал Бишоп. — Сожалею, — добавил он, чуть смягчаясь, ибо почуял, что я отступаю без боя. — Уверен, что при других обстоятельствах… но, видите ли, жена не большая охотница вспоминать былые дружбы, и вы меня простите, если я откровенно скажу, что вам не следовало приходить.
Возвращался я с чувством, что все загубил. Я представлял, что бы я сказал Клэр, застань я ее одну. Мне как-то удалось убедить себя, что, если бы мужа не оказалось дома, она бы меня приняла: так непредвиденное препятствие умаляет другое, очевидное. Я бы ей сказал: «Не будем говорить о Себастьяне. Поговорим о Париже. Вы хорошо его знаете? А помните тех голубей? Расскажите, что вы читаете? Какие видели фильмы? Вы все еще теряете свертки, перчатки?» Или можно прибегнуть к более дерзкому способу, к прямой атаке: «Да, я знаю, что вы чувствуете, но, пожалуйста, пожалуйста, поговорим о нем. Ради его портрета. Ради мелочей, которые канут и сгинут, если вы откажетесь поделиться ими для моей книги». О, я уверен, она бы не отказала.
И через два дня, настроившись на второй образ действий, я сделал еще одну попытку. На сей раз я решил действовать осмотрительнее. Стояло дивное утро, было сравнительно рано, и я уверил себя, что она не усидит дома. Я займу неприметную позицию на углу, выжду, пока ее муж отправится в Сити, дотерплю до момента, когда выйдет и она, и тогда подойду к ней. Но все вышло совсем не так.
Я еще не дошел до места, как вдруг увидел Клэр Бишоп. Она только что перешла улицу с моей стороны на противоположную. Я сразу ее узнал, хоть видел много лет назад и не более получаса. Я узнал ее, несмотря на заострившиеся черты и странно полное тело. Она медленно и тяжело ступала, и, только поспешив через улицу к ней навстречу, я вдруг понял, что она на поздней стадии беременности. Импульсивное начало в моем характере (вечно заводящее меня куда-то не туда) уже бросило меня с приветливой улыбкой ей навстречу, но за эти краткие мгновенья я вдруг ясно понял, что ни заговорить, ни даже поздороваться с нею мне нельзя. И совсем не из-за Себастьяна или моей книги и не из-за нашей с Бишопом беседы, — нет, все дело было в ее величавой сосредоточенности. Я понял, что мне заказано даже себя обнаружить, но, как я уже сказал, порыв успел перенести меня через дорогу, да так, что, ступая на тротуар, я едва не наскочил на нее. Она тяжело отшагнула и подняла близорукие глаза. Нет, слава Богу, она меня не узнала. Было что-то душераздирающее в серьезном выражении ее бледного, цвета древесных опилок, лица. Мы оба замерли на миг. Со смехотворной находчивостью я выхватил из кармана первое, что подвернулось, и спросил:
— Прошу прощения, это не вы обронили?
— Нет, — сказала она с безучастной улыбкой. Она на миг поднесла этот предмет к глазам. — Нет, — повторила она и, протянув обратно, пошла своей дорогой.
Я стоял с ключом в руке, словно и в самом деле только что нашел его на земле. Это был ключ от квартиры Себастьяна, и тут меня странно кольнуло — я сообразил, к чему она прикоснулась своими невинными, невидящими пальцами.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Их отношения длились шесть лет. За это время Себастьян написал два своих первых романа — «Граненую оправу» и «Успех». Работа над первым заняла у него семь месяцев (с апреля по октябрь 1924-го), на второй ушло двадцать два (июль 1925-го — апрель 1927-го). Между осенью двадцать седьмого и летом двадцать девятого он написал три повести, составившие потом сборник «Потешная гора» (1932). Другими словами, больше половины всего им написанного рождалось на глазах у Клэр (не считая юношеских вещей — например, кембриджских стихов, которые он сам уничтожил), а поскольку в промежутках между названными книгами Себастьян всячески выворачивал в уме тот или иной замысел, откладывал его, чтобы все начать сначала, можно с уверенностью утверждать, что в течение этих шести лет он был постоянно поглощен работой. И Клэр это было по душе.
