Чарльз Диккенс - Рождественская песнь в прозе (пер.Врангель)
Бѣдная Марта, ученица въ модномъ магазинѣ, разсказывала, какого рода работу она должна исполнять, сколько часовъ, безъ отдыха, заставляютъ ее шить, и по-дѣтски радовалась, что можетъ завтра подольше поспать, по случаю пребыванія дома. Она прибавила, что нѣсколько дней тому назадъ она видѣла какую то графиню и графа и что послѣдній былъ приблизительно роста Петера. При этихъ словахъ мастеръ Петеръ такъ вытащилъ свой воротникъ, что еслибы вы даже были тамъ, то и тогда не смогли бы распознать его головы. Жареные каштаны и грогъ не переставали обходить всю веселую компанію; потомъ Крошка Тимъ спѣлъ балладу о ребенкѣ, заблудившемся среди снѣговъ. Голосокъ у него былъ слабенькій и жалобный, но спѣлъ онъ свою пѣсенку превосходно, увѣряю васъ!
Во всемъ этомъ не было ничего особенно аристократическаго, всѣ они не были ни изящны, ни роскошно одѣты. Башмаки ихъ давно утратили свою водоупорность, платья свою свѣжесть, и легко можетъ статься, что мастеръ Петеръ былъ недурно знакомъ съ внутреннимъ убранствомъ кассы ссудъ. Но все это не мѣшало имъ быть счастливыми, довольными, обожающими другъ друга и благодарными судьбѣ. И въ тотъ моментъ когда Скруджъ ушелъ, они казались особенно счастливыми, при свѣтѣ искръ падающихъ на нихъ изъ факела духа. Удаляясь, Скруджъ съ трудомъ оторвалъ отъ нихъ глаза и въ особенности ему, казалось, было жалко разстаться съ Крошкой Тимомъ.
Спустилась темная, угрюмая ночь; снѣгъ падалъ большими хлопьями, и въ то время, какъ духъ и Скруджъ проходили по улицамъ города, изъ оконъ вырывался какой то особенный свѣтъ, отъ огней, горѣвшихъ въ кухняхъ, гостиныхъ и другихъ комнатахъ. Здѣсь колеблющееся пламя давало возможность разглядѣть приготовленія къ роскошному обѣду, грѣющіяся на конфоркахъ груды тарелокъ, тяжелыя темно-красныя портьеры. Тамъ всѣ дѣти дома выскочили на улицу, въ снѣгъ, встрѣтить своихъ замужнихъ сестеръ, братьевъ, дядей, тетокъ, торопясь первыми поздороваться съ ними. Въ другомъ мѣстѣ, на спущенныхъ сторахъ рисовались силуэты собравшихся гостей. Цѣлая группа молодыхъ дѣвушекъ, въ платьяхъ, капюшонахъ, мѣховыхъ шапкахъ, болтая всѣ заразъ, весело шли куда-нибудь по сосѣдству; бѣда холостяку (хитрыя чародѣйки хорошо знаютъ это), который увидитъ ихъ съ ихъ румяными щечками, обжигающими устремленный на нихъ взоръ!
Судя по множеству встрѣчаемыхъ ими людей, невольно должно было придти въ голову, что не осталось ни въ одномъ домѣ ни единой души, чтобы радостно привѣтствовать ихъ, а между тѣмъ, было какъ разъ наоборотъ: ни одного дома, гдѣ бы не ждали гостей, ни одного камина, не переполненнаго весело горящимъ углемъ. За то какъ же и былъ счастливъ Духъ! Какъ обнажалъ онъ свою мощную грудь, какъ раскрывалъ свою щедрую руку, какъ носился надъ толпою, изливая на нее свою наивную и живительную радость! Даже фонарщикъ, и тотъ, отмѣчавшій свой путь по темнымъ улицамъ зажигавшимися звѣздочками, въ праздничномъ платьѣ собиравшійся провести вечеръ у товарища, громко расхохотался, когда Духъ прошелъ мимо него, хотя добрый малый и не подозрѣвалъ, что встрѣтился съ самимъ Рождествомъ!
Вдругъ безъ слова предупрежденія со стороны Духа, они очутились среди безотраднаго, пустыннаго болота, съ разбросанными по немъ чудовищными грудами необтесаннаго камня, напоминавшими кладбище великановъ; вода, не имѣвшая никакихъ преградъ, разлилась бы повсюду, еслибы не сковавшій ее морозъ. Кромѣ мха, вереска и чахлой, сухой травы, не было никакой растительности. На горизонтѣ, со стороны запада, заходящее солнце оставило слѣдъ, въ видѣ ярко огненной полосы, какъ злой глазъ, блеснувшей надъ этою пустынею отчаянія. Опускаясь все ниже, ниже, ниже, эта полоса потонула во мракѣ темной ночи.
— Гдѣ мы? — спросилъ Скруджъ.
— Въ мѣстѣ, гдѣ живутъ рудокопы, работающіе въ нѣдрахъ земли. Посмотри сюда! Они узнали меня! — говорилъ Духъ.
Въ окнѣ одной изъ бѣдныхъ хижинъ виднѣлся свѣтъ, къ которому они быстро направились. Пройдя черезъ цѣлыя кучи грязи и камня, они увидѣли веселую компанію, сидящую передъ ярко пылавшимъ огромнымъ очагомъ. Престарѣлый дѣдъ, его старая жена, дѣти, внуки, и еще одно поколѣніе, собрались всѣ вмѣстѣ въ этотъ великій праздникъ. Старикъ, голосомъ, лишь изрѣдка покрывавшимъ завываніе пронзительно дующаго надъ этой пустынной страной вѣтра, пѣлъ рождественскій гимнъ. Гимнъ этотъ былъ очень старъ, такъ какъ онъ пѣлъ его еще будучи ребенкомъ. Вся семья старика отъ времени до времени подхватывала хоромъ припѣвъ пѣсни; и каждый разъ, какъ раздавались ихъ голоса, старикъ чувствовалъ приливъ новыхъ силъ и энергіи, а по мѣрѣ того, какъ хоръ замолкалъ, онъ вновь впадалъ въ свою обычную старческую вялость.
Не оставаясь здѣсь дольше, Духъ приказалъ Скруджу крѣпче держаться за его мантію и перенесъ его, пролетѣвъ надъ болотомъ — какъ вы думаете куда? Но не на море же, наконецъ? Да, именно на море! Повернувъ голову, Скруджъ съ ужасомъ видѣлъ, какъ далеко за ними оставалась земля, послѣдній выступъ берега, рядъ чудовищныхъ скалъ. Въ ушахъ его раздавался, совершенно оглушая его, шумъ вздымавшихся, ревущихъ волнъ, яростно, бѣшено разбивающихся объ утесы скалъ, какъ бы кидая вызовъ подмываемой ими землѣ.
Построенный на печальномъ рифѣ подводныхъ камней въ нѣсколькихъ миляхъ отъ берега, омываемый впродолженіе цѣлаго, длиннаго года водою, возвышался одинокій маякъ. Множество морскихъ растеній обвивало его основаніе, а буревѣстники — эти морскія птицы, рожденныя вѣтромъ, какъ водоросли рождены моремъ — рѣяли вокругъ одинокаго маяка, то вздымаясь надъ нимъ, то опускаясь, подобно волнамъ, бѣлыхъ гребней которыхъ онѣ чуть касались крыломъ…
И даже здѣсь, два сторожа маяка зажгли огонь, ярко озарившій страшное море, сквозь отверстіе толстой стѣны. Протянувъ, надъ простымъ деревяннымъ столомъ, другъ другу грубыя, шершавыя рабочія руки, они пожелали одинъ другому счастливаго Рождества и громко чокнулись стаканами съ горячимъ грогомъ. Старшій, съ изуродованнымъ отъ дѣйствія постоянныхъ перемѣнъ воздуха, лицомъ, похожимъ на фигуры, вырѣзанныя на кормѣ старыхъ судовъ, запѣлъ своимъ хриплымъ голосомъ какую то дикую пѣсню, напоминавшую порывъ вѣтра во время грозы.
Опять понесся Духъ надъ мрачнымъ, бушующимъ моремъ, все дальше и дальше отъ земли, какъ онъ самъ сказалъ Скруджу, пока, наконецъ, они не очутились на бортѣ какого то судна. На немъ они постоянно мѣняли мѣста: то становились возлѣ рулевого, то возлѣ марсоваго, то возлѣ офицеровъ на вахтѣ — возлѣ всѣхъ этихъ сумрачныхъ, призрачныхъ фигуръ, исполняющихъ свои разнообразныя обязанности. Но каждый изъ этихъ людей напѣвалъ себѣ подъ носъ рождественскую пѣсню или шопотомъ разсказывалъ своему сосѣду-товарищу, какъ онъ проводилъ прежде рождественскіе праздники, высказывая радостныя надежды скоро возвратиться въ родную семью. И каждый человѣкъ, находящійся на борту этого судна, бодрствующій или спящій, добрый или злой, перекинулся сегодня съ остальными болѣе теплымъ, болѣе сердечнымъ словомъ, чѣмъ въ теченіе всего года. Всѣ они, въ большей или меньшей степени, переживали радостное праздничное настроеніе, всѣ они вспомнили своихъ родныхъ и друзей, съ радостною увѣренностью, что и тѣ въ свой чередъ думаютъ о нихъ.
Для Скруджа, въ то время, какъ онъ прислушивался къ жалобнымъ завываніямъ вѣтра и размышлялъ, сколько величія заключаетъ въ себѣ подобное странствованіе среди мрака ночи, надъ неизвѣданными пропастями, скрывающими въ своихъ бездонныхъ глубинахъ тайну небытія, явились великою неожиданностью донесшіеся до него звуки громкаго хохота. Удивленіе его стало еще больше, когда онъ узналъ голосъ племянника и увидѣлъ себя въ ярко освѣщенной, теплой, блиставшей чистотой комнатѣ. Рядомъ съ нимъ очутился и Духъ Рождества, привѣтливо и ласково глядѣвшій на племянника Скруджа.
— Ха, ха, ха! — не унимался тотъ, — ха, ха, ха! Еслибы вамъ посчастливилось, что крайне невѣроятно, встрѣтиться съ человѣкомъ, смѣющимся отъ болѣе чистаго сердца, чѣмъ племянникъ Скруджа, то, одно могу сказать, я бы чрезвычайно желалъ, чтобы вы меня познакомили съ нимъ. Представьте ему меня и я буду поддерживать это знакомство.
Въ силу счастливаго, справедливаго и благороднаго закона равновѣсія, если болѣзни и горе заразительны, то въ то же время нѣтъ ничего заразительнѣе смѣха и радости. Въ то время, какъ племянникъ Скруджа, держась за бока, такъ хохоталъ, дѣлая самыя невѣроятныя гримасы, племянница Скруджа, по мужу, хохотала также отъ души, какъ и онъ. Друзья, бывшіе у нихъ въ гостяхъ, не отставали отъ нихъ, хохоча во все горло: «ха, ха, ха!»
— Честное слово, онъ мнѣ самъ сказалъ, — кричалъ племянникъ Скруджа, — что Рождество, это глупости! И я убѣжденъ, что онъ искренно такъ думалъ.
— Тѣмъ хуже для него, Фредъ! — съ негодованіемъ воскликнула племянница Скруджа.
Племянница Скруджа, была хорошенькая, удивительно хорошенькая женщина, съ очень милымъ, наивнымъ личикомъ, съ прелестнымъ ротикомъ, созданнымъ для того, чтобы его цѣловали, что очевидно, такъ и было; съ чудными ямочками на подбородкѣ, сливавшимися одна съ другой, когда она смѣялась, и съ живыми, сверкающими глазами. Однимъ словомъ въ ея красотѣ было нѣчто вызывающее, но зато и вполнѣ способное удовлетворить вызванныя ею желанія.
