Жорж Роденбах - Мертвый Брюгге
Гюг побагровел. Это была профанация! У него было ощущение кощунства… В течение целых лет он не осмеливался дотронуться до этой мертвой вещи, так как она принадлежала умершему лицу. А весь этот культ реликвии, после стольких слез, смывавших хрусталь каждый день, должен был привести к тому, чтобы стать предметом забавы женщины, которая срамит его… Ах, как долго она заставила его страдать! Вся ненависть, прилив испытанных страданий, накоплявшихся в течение месяцев, с каждою секундою часа, все подозрения, измена, надзор в дождливую ночь у ее окон — все это сразу представилось ему… Он должен прогнать ее!
Но Жанна, когда он бросился к ней, спряталась за столом, точно играя, показывая ему издали волосы, приближая их к своему лицу и устам, как ручную змею, обматывая ими свою шею, — точно это было боа из перьев золотой птицы.
Гюг кричал: "Отдай! отдай мне!"
Жанна бегала направо, налево, вертелась вокруг стола…
Гюг в этом бешеном вихре, под ее крики, насмешки, потерял голову. Он догнал ее. Она держала волосы вокруг своей шеи, защищаясь, не желая отдавать их, сердясь и браня его теперь, потому что его судорожно сжатые пальцы причиняли ей боль. Отдашь?
— Нет, — сказала она, все еще нервно смеясь в его тисках.
Тогда Гюг словно сошел с ума; кровь прилила ему к вискам; глаза налились кровью; голова закружилась, он почувствовал внезапное бешенство, судороги в концах пальцев, желание схватить, стиснуть что-нибудь, сорвать цветы, испытал такое ощущение, словно его руки получили силу тисков; он схватил волосы, окружавшие шею Жанны, и хотел отнять их. Страшный, свирепый, он дернул, сжал вокруг шеи волосы, которые натянулись и были теперь тверды, точно веревка.
Жанна больше не смеялась; она испустила короткий крик, вздох, как дыхание водяного пузыря, умирающего на поверхности воды. Задохнувшись, она упала…
* * *Она умерла, так как не угадала тайны, не поняла, что у Гюга было что-то, до чего нельзя было касаться под страхом кощунства. Она прикоснулась к мстительным волосам, которые — тем людям, чья душа чиста и близка с тайной — сразу давали понять, что в минуту, когда они будут профанированы, они сами превратятся в орудие смерти.
Таким образом, распался весь дом: Барбара ушла: Жанна покоилась без движения; умершая казалась еще более мертвой…
Что касается Гюга, то он смотрел, не понимая, не сознавая ничего…
Обе женщины сливались в одну. Похожие в жизни, они еще больше напоминали друг дружку в смерти, придавшей им одинаковую бледность, так что их нельзя было различить, точно это было единственное любимое лицо. Тело Жанны являлось только призраком прежней умершей, видимым здесь для него одного.
Гюг с душой, жившей прошлым, вспоминал теперь только об очень далеких вещах, начале его вдовства, в котором он, казалось, снова очутился… Очень спокойный, он сел в кресло.
Окна оставались открытыми…
Среди безмолвия донесся звон колоколов, всех колоколов сразу, звонивших, в минуту возвращения процессии в часовню Св. Крови. Окончилась чудная процессия… все, что существовало, пело… подобие жизни, воскрешение утра! Улицы снова опустели. Город снова остался одинок.
И Гюг без конца повторял: "Мертвый… мертвый… мертвый Брюгге…" машинально, изменившимся голосом, пробуя соразмерить эти слова с ритмом последних колоколов, утомленных, медленных, словно подавленных старостью, — колоколов, которые точно бросали замирая — на город или на могилу? — свои железные цветы.
1892
