Мигель де Унамуно - «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории
Зрителей при этом не бывает. Все знают, что дон Сандальо не выносит чужого любопытства, и не мешают ему. Я сам не рискую приблизиться к его столику, а ведь этот человек неотступно занимает меня. Он так обособлен в этой толпе, так погружен в себя! Вернее сказать, в игру, она для него – священнодействие, своего рода религиозный обряд. «Чем же он занят, когда не играет? – вопрошал я себя. – И чем зарабатывает себе на жизнь? Есть ли у него семья? Любит ли он кого-нибудь? Хранит ли в душе боль, разочарование или память о какой-то пережитой им трагедии?»
Когда он покидает казино и направляется домой, я какое-то время следую за ним: мне хочется посмотреть, не сделает ли он по привычке ход конем, пересекая выложенную квадратами и похожую на шахматную доску Центральную площадь? Но потом, устыдясь, я отказываюсь от своего намерения.
V
17 сентября
Я перестал бывать в казино, но меня неотступно влечет туда: образ дона Сандальо преследует меня повсюду. Он притягивает меня, как тот дуб, лесной богатырь; он тоже – очеловеченное дерево, зеленеющее и безмолвное. Он играет в шахматы, как деревья покрываются листвой.
Два дня я провел, слоняясь возле казино, едва сдерживая желание заглянуть туда; доходил до дверей, затем, повернув, спасался бегством.
Вчера я отправился в лес; выйдя на дорогу, по которой шли гуляющие – шоссе было заасфальтировано для них руками невольников, наемных рабочих, а лесные тропинки протоптаны ногами свободных (ужель и вправду свободных?) людей, – я поспешил вновь углубиться в заросли, к чему меня вынудили рекламные плакаты, изуродовавшие девственную зелень. Деревья, растущие по обочине шоссе, и те превращены в рекламные тумбы! Полагаю, что птицы должны бояться этих деревьев-реклам куда больше, чем пугал, которые крестьяне ставят на засеянном поле. Подумать только, стоит облачить какую-то палку в людские обноски, дабы грациозные создания, вольные птички Божий, оставили в покое поле, где они, ничего не посеяв, сбирают урожай.
Я углубился в лес и увидел развалины старой усадьбы. От нее не осталось ничего, кроме несколько стен, увитых плющом, как и мой старый дуб. Одна из полуразрушенных стен скрывала за собой то, что прежде было жилым помещением, и там сохранились остатки очага, камина, у которого собиралась по вечерам семья: пламя когда-то горевших в нем дров покрыло его слоем сажи, и на ней особенно ярко блестели листья расползающегося по камину плюща. Над ним порхали какие-то птицы. Похоже было, что в плюще, затянувшем собой разрушенный камин, их гнездо.
Не знаю, отчего мне вдруг вспомнился дон Сандальо, закоренелый горожанин и завсегдатай казино. И я подумал о том, что, сколь бы ни было сильно во мне желание бежать от людей, от их глупости, от их тупого прогресса, я сам продолжаю принадлежать к их роду, причем в гораздо большей степени, чем мне это представляется, и не в состоянии обходиться без них. А что, если сама их глупость втайне привлекает меня? Что, если она необходима мне для возбуждения души?
Я понял, что жажду общества дона Сандальо, что без дона Сандальо мне жизнь не в жизнь.
VI
20 сентября
И вот, наконец, вчера! Я не мог больше выдержать. Дон Сандальо появился в казино в свое обычное время, минута в минуту, как всегда очень рано, выпил, торопясь, чашку кофе и чуть не бегом поспешил к шахматному столику, где, проверив, все ли фигуры в наличии, расставил их на доске и принялся ждать партнера. Но тот не появлялся. Дон Сандальо с тоскливым выражением лица сидел уставившись в одну точку. Мне было жаль его, мне так было его жаль, что, уступив этому чувству, я подошел к его столику.
– Как видно, ваш партнер сегодня не придет? – обратился я к нему.
– Должно быть, не придет, – ответил дон Сандальо.
– Если вы желаете, мы можем сыграть с вами партию, пока вы дожидаетесь вашего партнера. Я не Бог весть какой игрок, но много наблюдал, как играют, и надеюсь, что не наскучу вам своей неопытностью…
– Благодарю вас, – согласился он.
Я думал, что он откажет мне и станет ждать своего постоянного партнера, но он согласился. Он принял мое предложение, даже не осведомившись, как положено, с кем он собирается играть. Словно я был призраком, не существующим в действительности… Я для него не существовал! Но он существовал для меня… Впрочем, тоже не без участия моего воображения. Дон Сандальо едва удостоил меня взглядом, глаза его не отрывались от доски. Похоже, что шахматные фигуры – пешки, слоны, кони, ладьи, ферзи и короли – представляются ему более одушевленными, нежели передвигающие их люди. И пожалуй, он прав.
Играет дон Сандальо довольно хорошо, с уверенностью, не слишком долго размышляя, не комментируя чужих ходов и не беря обратно своих. Лишь один возглас: «Шах!» – размыкает его уста. Он играет – я тебе уже писал об этом, – словно отправляет религиозный обряд. Нет, скорее он играет как музыкант, сочиняющий безмолвную мессу. Его игра музыкальна. Он касается фигур, словно струн арфы. И мне даже почудилось, что его конь – не заржал, о нет, никогда! – но как бы задышал мелодично, когда двинулся в атаку на короля. Подобно крылатому коню Пегасу. Или, лучше, Клавиленьо[13] – он ведь тоже из дерева. А с какой грацией опускается конь дона Сандальо на доску! Он не скачет, он летит. А жест, которым мой партнер прикасается к ферзю?! Этот жест – чистая музыка!
Он выиграл, и не потому, что играет лучше меня, а потому, что он был весь во власти игры, в то время как я то и дело отвлекался, наблюдая за ним. Не знаю отчего, но мне представляется, что дон Сандальо вряд ли слишком умен, однако весь свой разум или, вернее сказать, всю свою душу он вкладывает в игру.
После нескольких партий я предложил ему кончить игру – сам он за доской не знает усталости, – а затем спросил его:
– Что-то, видно, помешало прийти вашему партнеру?
– Наверное, – ответил дон Сандальо.
Было ясно, что это его нисколько не заботит.
Покинув казино, я решил прогуляться по набережной, но замедлил шаг, чтобы посмотреть, не выйдет ли дон Сандальо. «Гуляет ли когда-нибудь этот человек?» – спрашивал я себя. Вскоре он появился: он шел, как всегда, никого и ничего не замечая. Я затрудняюсь сказать, что улавливал его рассеянный взгляд. Проследовав за ним до переулка, я увидел, как дон Сандальо свернул в него и вошел в один из домов. Очевидно, в этом доме он жил. Я же направился к набережной, чувствуя себя менее одиноким, чем в другие дни: дон Сандальо шел рядом со мной, мой дон Сандальо! Не дойдя до набережной, я вдруг круто повернул и стал подниматься в гору, чтобы навестить мой старый дуб, дуб-богатырь с зияющей раной на могучем теле, полуукрытый плющом. Нет, я отнюдь не связывал их воедино, дуб и дона Сандальо, – даже как принадлежащие мне первооткрытия, – мой дуб и мой игрок в шахматы. Но они оба сделались частью моей жизни. Я, подобно Робинзону, наткнулся на след, оставленный босой ногой человеческой души на прибрежном песке моего одиночества; этот след не привел меня в изумление и не устрашил, но он притягивал меня неотступно. Был ли то след человеческой глупости? Или след трагедии? И не является ли глупость самой грандиозной из человеческих трагедий?
422 Святой Мануэль Добрый, мученик
VII
25 сентября
Меня продолжает занимать, дорогой Фелипе, трагедия глупости, или, лучше сказать, трагедия простодушия. Недавно в отеле я стал невольным свидетелем разговора, до крайности меня поразившего. Говорили о некоей сеньоре, она была при смерти, и причащавший ее священник напутствовал умирающую такими словами: «Ну вот, когда вы попадете на небеса, не откажите известить мою матушку, которую вы там увидите, что мы тут живем праведно, по-христиански, дабы и нам сподобиться быть рядом с нею». И насколько я мог понять, это говорил священник, славившийся своим благочестием, и говорил, свято веря в искренность своих слов. Но поскольку я все же не в состоянии был поверить, что священник, говоривший все это, сам в это верил, мне оставалось лишь размышлять о трагедии простодушия, или, вернее сказать, о счастье простодушия. Потому что счастье бывает трагическим. Здесь мои мысли снова обратились к дону Сандальо, и я подумал, что его не отнесешь к разряду счастливых.
Раз уж зашла о нем речь, должен сообщить тебе, что наши с ним шахматные баталии продолжаются. Его прежний партнер как будто бы уехал отсюда, однако услышал я об этом отнюдь не от дона Сандальо, который никогда не говорит ни о нем, ни вообще о ком бы то ни было и которого, судя по всему, нимало не интересует, куда девался его партнер и кто он был такой. В равно степени он не проявляет ни малейшего любопытства к моей особе: для него вполне достаточно знать мое имя.
Появление за шахматами новичка привлекло внимание зрителей, и нас окружили, то ли желая оценить мою игру, то ли подозревая во мне второго дона Сандальо, которого нужно разобрать по косточкам и, если удастся, наклеить соответствующий ярлык. Я ведь тоже так делал. Вскоре, однако, пришлось дать им понять, что зрители мне докучают не меньше, чем дону Сандальо, если не больше.
