Шарлотта Бронте - Эмма
Когда мои братья повзрослели и набрались ума-разума, они стали поговаривать между собой — я сама слышала, — что никто бы не увидал никаких чудес в заброшенной усадьбе, если бы не кружка-другая сидра, выпитая у ярмарочных балаганов. Но такие приземленные объяснения чужды были невинному уму Тины, которая все приняла за чистую монету, кроме истории о затонувшей ладье Миллитона, которую она, как только уснула Энни, опровергла с помощью логики и здравого смысла. «Ведь если никто с ладьи не спасся, как узнали, что один из них был такой глупый, что сказал „Фрэт!“?» — доказывала она мне шепотом, чтобы не разбудить Энни.
Но сон Энни был слишком глубок, и она не проснулась, даже когда я стала объяснять Тине, что в голове у старушки смешались две разные истории, одна из которых пришла вовсе не из Корнуолла, а с границ Уэльса, и была сочинена в назидание всем, кто задумает переплыть заколдованное озеро Хэверингмор.
— Надеюсь, мне никогда не придется переплывать это озеро, — сказала я, — я бы наверняка не удержалась и крикнула «Фрэт!», просто чтобы посмотреть, что будет.
Тина весело засмеялась. Потом мы еще долго сидели в сумерках и смотрели, как луна выплывает из-за заснеженных елей, росших через дорогу, в саду доктора Перси, и я услышала, как девочка чуть слышно пробормотала: «О, здесь я отдохну». Из этих, таких недетских, слов я поняла лучше, чем из любого рассказа, как долго она жила в чудовищном напряжении. Тишина и покой — вот все, чего желали мы обе, женщина и ребенок.
Я всегда любила переводить с французского и вскоре после того, как стала жить вдовьей жизнью в «Серебряном логе», наткнулась на стихи Жюстины Морис, которые поразили меня вложенным в них чувством. Перевод получился слабым, неточным, неуклюжим и был далек от завершенности, тонкости и изящества французского оригинала, но все же, работая, я ощутила, что у меня делается легко и покойно на душе. Как водится у одиноких людей, я стала бормотать себе под нос отдельные строчки, совсем позабыв, что у меня теперь есть слушательница. Тина напомнила мне о себе:
— Повторите, пожалуйста. Мне очень нравится.
Я исполнила ее просьбу:
Молю: оставь мне все мечты,
Мой свод небес, зеленый дол,
Мои леса, мои цветы,
Холмы, деревья и кусты,
Лазурь речной волны.
Покуда цел прибрежный мой приют,
Где нет мне дела до грядущих бед,
Пусть дни в блаженной радости текут,
И счастье этих сладостных минут
Продли на много безмятежных лет!
Пускай, неспешна и легка,
Под сенью ивовых ветвей,
Струит свой вольный ток река,
Ловя дыханье ветерка,
Лаская край полей.
Душа внимает пенью всех ветров,
И в такт им чередой идут часы,
И сонмы дивных, лучезарных снов,
Как вешний дождь, не знающий оков,
Врываются в мою младую жизнь.
Твердят, что жизнь — тяжелый гнет,
Но для меня она легка.
Меня молитва бережет
От боли, горя и забот,
Как матери рука.
Ребенку недоступен бег времен,
Его вселенная — единый миг.
Не ведая о бурях жизни, он
Душой в мечты о счастье погружен,
Как мотылек, беспечен и игрив.
Сверкает вереница дней,
Как брызги летнего дождя.
В душе — ни страха, ни скорбей,
Лишь благодарностью к Тебе
Она всегда полна.
Пусть неизбежно жизни отцвести.
Что значит Смерть? Смеживший веки сон,
Чтобы сказать прошедшему: «Прости»,
Любить и верить, что в конце пути
Мне в Небесах проснуться суждено.
— Да, — сказала Тина серьезно и наставительно. — Хорошие стихи.
— Не думаю. Вот в оригинале они хорошие.
— В оригинале?
— Это французское стихотворение, я перевела его на английский.
— Это было что-то вроде урока?
— Нет, мне нравится переводить, но не нравится, как у меня получилось. Все же понять, что хотел сказать автор, можно.
— Не знаю, каким словом это назвать. Может быть, «спокойствие» или «мир»?
— Пожалуй, я бы назвала это умиротворением.
— Умиротворение. Умиротворение, — повторила она за мной два или три раза. — Как красиво звучит!
— Это слово встречается в одной старинной оде, написанной на смерть друга. — И я процитировала несколько строк из «Пиндарической оды» Джона Олдэма:[5]
Так сладок был в торжественной тиши
Пленительный покой твоей души.
Был тих и безмятежен твой уход —
Неслышней мягкой поступи часов,
Беззвучней, чем движение планет.
И умиротворением таким
Наполнен был последний легкий вздох,
Что, если б голубь сел тебе на грудь,
Чтоб дать усталым крыльям отдохнуть,
Движенья б он не ощутил ничуть.
Как постоянно дышит тишиной
Морская гладь, и никакой волне
Ее не сдвинуть с места, и смутить
Ее не в силах никакой прибой;
Как ясная небесная лазурь
Не ведает ни туч, ни грозных бурь,
И тщетно Нил ждет от нее дождя, —
Так был твой дух всегда самим собой,
Подобно сказочной земле — такой,
Где неизвестны ни мороз, ни зной.
Тина сказала:
— И это тоже очень красиво, хотя я не совсем поняла. Почитайте еще что-нибудь этого поэта.
— Почти нечего больше. Он умер молодым.
— Тогда прочтите, пожалуйста, французское «Умиротворение» еще раз.
Я повиновалась. Тогда последовало:
— А вы часто этим занимаетесь?
— Чем — этим?
— Переводите французские стихи на английский?
— Нет, не очень. Временами.
— Прочтите еще что-нибудь из своих переводов, пожалуйста.
— На сей раз выберу что-нибудь повеселее. Ты знаешь, как по-французски «вишня»?
Она заколебалась:
— Я знаю только, как яблоко — pomme и груша — poire.
— А вишня — la cerise. Вот стишок, который тоже так называется. Я перевела его для двух своих маленьких племянниц, у их папы много вишневых деревьев в саду. И у Маргарет и Берты всегда праздник, когда собирают вишни: им разрешают собирать их вместе со всеми.
— Я хочу поскорее послушать.
— Тогда слушай:
Зимой тот куст
Был сух и пуст,
Стал по весне
Белей, чем снег.
Потом опали
Все цветы,
Но загляни
Под ветки ты:
Здесь ягодки!
Горят они,
В листве сокрывшись,
Как огни.
Скорей сюда!
Как сладок вкус!
Я в куст поглубже
Заберусь!
Пока я читала, повалил снег и запорошил оконные рамы.
— Какое хорошее стихотворение про вишни, — сказала Тина. — Оно тоже про умиротворение, но какое-то другое. У мистера Эллина в саду есть вишневое дерево, я сама слышала, как он рассказывал. А у вас тоже есть?
— Нет, у меня нет.
— А мистер Эллин угощал вас вишнями из своего сада? Верность правде заставила меня признаться, что такое имело место.
— В прошлом году?
— Нет, в прошлом году он, кажется, угощал только мистера и миссис Рэндолф. Он тогда только недавно переехал в Клинтон-Сент-Джеймс, и ректор с женой были его единственными близкими друзьями.
— А в этом году угощал?
— В этом угощал.
— Вот видите. А в этом году было мало вишен, урожай был плохой. Я знаю. Меня тут не было осенью, но я потом про это слышала. Совсем мало вишен, и все же он дал вам-. Вам, и больше никому.
Я расслышала торжествующую нотку, ясно указывающую, кто имелся в виду под «больше никому». Я поспешила изменить тему:
— Это очень великодушно с его стороны, правда? Смотри, как быстро валит снег! Завтра мы идем на обед к доктору Перси и его жене, а Энни будет обедать с их экономкой-старушкой; тем временем Элиза и Джейн будут готовить говядину и сливовый пудинг для обеда, который они устраивают у своих родителей в день святого Стефана. Как ты думаешь, сумеем мы втроем с Энни перейти через дорогу, не утонув в сугробах?
Но моя хитрость не удалась, как и до того уловка с урожаем вишен: никакой силой нельзя было отвлечь Тинины мысли от добрых деяний мистера Эллина:
— Ну, если мы и впрямь провалимся в сугроб все втроем, мистер Эллин увидит это из своего окна — его дом совсем близко от дороги — и сразу прибежит и спасет нас.
Я оставила ее размышлять над этой счастливой возможностью, а сама тем временем села читать его письмо ко мне, прибывшее одновременно с записочкой для нее.
До сих пор мне казалось, что мистер Эллин, пожалуй, поторопился с покупкой материи на платье и накидку для Мартины и что следовало дать отсутствующему мистеру Конуэю Фицгиббону еще одну возможность снестись с миссис Уилкокс, или собственной персоной прибыть в «Фуксию» для объяснений. Не была я уверена и в том, что мистер Эллин сделал все возможное, чтобы склонить миссис Уилкокс вернуть Мартине хотя бы часть вещей. Однако его письмо, хотя и не могло полностью оправдать его поспешность, тотчас убедило меня, что поражение, которое он потерпел, пытаясь упросить мисс Уилкокс ослабить хватку и вернуть Мартине часть ее одежды, нельзя отнести на счет его кажущегося легкомыслия. Как оказалось, она с таким жаром отвергла две его попытки уломать ее, что ему стало совершенно ясно: отказ продиктован низменным желанием проучить бедную маленькую Мартину за «упрямство». Даже Дианины обноски, заявила директриса, слишком хороши для такой мерзкой, отвратительной, строптивой девчонки.
