Мария Пуйманова - Люди на перепутье
Танцовщица Мария, дочь металлопромышленника барона Далеша, с неудовольствием слушала умышленно фривольные рассуждения Сакса. Великолепно сложенная, с правильным, но непривлекательным лицом, в простом платье, стоившем тысячи, она всегда была окружена молодыми людьми, которые признавали ее красоту и мастерство танца, но ни один из них не сходил по ней с ума. Сакс как-то сказал ей: «Сударыня, если вы даже станете танцевать в чем мать родила, все равно будет видно, что вы из хорошей семьи». Сегодня Далешова с приятелями пришла в «Ред-бар» немного раньше, до начала выступления, прямо после ночной премьеры авангардистского фильма в «Люцерне». Она вела размеренную жизнь, строго чередуя отдых и работу. В шесть часов утра она вместе с братом совершала верховую прогулку в Королевском заповеднике. Днем Далешова брала и давала уроки, тренировалась и изучала теорию танца. С мышцами и нервами она обращалась, как с ценным материалом, этому ее научил немец-маэстро в швейцарском хореографическом училище, которое правильнее было бы назвать хореографическим монастырем.
Директор Выкоукал с удивлением смотрел на эту стройную девушку со сдержанными манерами, размышляя о том, что ей нужно ночью в таком месте, и расспрашивая об отце, бароне Далеше, которого хорошо знал лично и с которым поддерживал деловые связи. Манера Выкоукала разговаривать с дамой, его энергичная угловатость и прямая осанка составляли разительный контраст с внешностью остальных мужчин, небрежно попивавших вино. Казалось, он сидел закованный в латы.
«Я здесь такая же чужая, как и этот пожилой человек! — думала Нелла. — Как только я терпела эту компанию в прошлом году! А ведь мне с ними нравилось». Улавливая одним ухом опротивевший мотив джаза, под который мимо ее столика, кружась, двигались пары, она слушала, как архитектор Голый рассказывал смешной случай о двух пьяных поэтах, разоруживших полицейского. «Все притворяются, — думала она, — все только делают вид, что им весело. К чему? А вот жена Хойзлера не дает себе труда притворяться, ей хватает игры на сцене», — продолжала думать Нелла, видя, как актриса, вынув платочек, вытирает глаза.
Слезливость Власты была известна всей компании, и потому никто не обратил на нее внимания. Эта миниатюрная, просто крошечная женщина, совершенный Пук[20], была такой талантливой актрисой, что, когда она играла, зрителям становилось страшно за нее. Сейчас она расплакалась в кругу друзей, не пытаясь даже скрыть своих слез. Они текли ручьем, и Власта не могла остановить их, подобно тому как не могут перестать смеяться старцы, которых разобрал смех. Плача, она взяла у мужа носовой платок. Кто бы поверил, что тут шмыгала носом и прятала его в платок знаменитая исполнительница роли Гедды Габлер[21] в Большом театре. На сцене она была совсем иной, чем в жизни. Трудно сказать, почему плакала Власта. То ли потому, что ей хотелось сыграть леди Макбет, но эта роль никогда не достанется ей из-за противных нескольких сантиметров роста, которых ей не хватает. То ли потому, что на афише, объявлявшей о постановке «Маленького Эйольфа»[22], фамилия актрисы Ковальской была напечатана тем же шрифтом, что и ее, Власты. То ли потому, что она знаменита у себя на родине, но Чехия — это еще не весь мир; пять лет назад, начиная карьеру, она была гораздо больше довольна собой, чем сейчас, когда ее дарование признает даже грозный критик Чаи. Она плакала потому, что у нее нет отдыха, ее терзает жажда совершенства, а сегодня режиссер дважды заставлял ее повторять одно место (специально, чтобы унизить!), и никто за нее не заступился. Она плакала потому, что ей приходится работать больше, чем каменщику, который, как только пробьет шесть часов, складывает свой инструмент и отправляется восвояси. Она лечила себе горло, ей делали прижигания, впрыскивания, и все же нервы никуда не годились. Плакала она еще и для того, чтобы на нее обратили внимание; она захлебывалась жалостью к самой себе и мучительным озлоблением на все окружающее.
Гость Хойзлера, директор Выкоукал, случайный человек в компании, пил чай, сидя рядом с этой взрослой женщиной, плакавшей на глазах у всех, и, разумеется, делал вид, что не замечает ее слез, но на лице его отражалось осуждение, словно он говорил: своей жене я бы не позволил этого. Потом он извлек из кармана отличного серого костюма какой-то футуристически оформленный журнал и углубился в него. Осуждение на его лице выразилось отчетливее, и профиль обозначился еще прямее и резче.
— Она переутомлена и совсем разнервничалась, — нежно говорил муж актрисы. — Три премьеры в месяц — это не шутка.
— Пять! — воскликнула Власта, держа платочек у рта и уставясь в одну точку. — У тебя есть пирамидон?
Пирамидона у Хойзлера не было, и он вполголоса напомнил ей, что она недавно уже приняла один порошок. Потом позвал обер-кельнера, и через минуту тот подал пирамидон на серебряном подносе таким же незаметным движением, каким вручал счет. Обер-кельнер ничему не удивлялся. Вчера у них в отдельном кабинете стрелялся какой-то гость, проигравшийся на бирже, и обер-кельнер и девушка из бара тоже не удивились. Впрочем, компанию Власты обер-кельнер уважал, и отнюдь не за чаевые, как подумали бы грубоватые натуры… Спекулянты швыряли деньгами, но обер-кельнер не уважал их ни на йоту. А из этой компании кое-кто ему должен — и не какую-нибудь мелочь за чашку кофе. Но тут были люди театра и прессы, а для обер-кельнеров это много значит.
Джаз умолк, пары расходились к столикам, и зал без музыки опустел, как пруд, из которого выпущена вода. Потом переключили свет, и продолжалась эстрадная программа. Выступал эквилибрист. Архитектор Голый приставал к Нелле, упрекая ее за то, что она не пьет, хотя Нелла сказала ему, как ей казалось, не меньше ста раз, что не выносит привкуса рома даже в конфетах. Не слушая ее, архитектор встал и нагнулся над ней с бутылкой.
— Ни в коем случае! — полушутливо вмешался Гамза. Он как раз вернулся к столу вместе со студенткой Новотной, чернобровой девушкой, которая улыбалась и учащенно дышала. Через плечо жены Гамза протянул руку и прикрыл ее бокал.
— Ей нельзя пить, и она не будет, — заявил он. — Она не хочет.
— Не командуй! — весело сказала Новотная и, ухватив Гамзу за рукав, по-детски оттянула его руку.
— Это что еще за шутки! — повернулся Гамза к Голому и с сердитым видом потер пальцы. Тем временем у того чуть дрогнула рука, и бутылка, стукнув о край бокала, разбила его. Все вскочили с мест, чтобы не попасть под струю вина, растекавшегося по столу. Новотная вдруг пришла в восторг.
— Вот здорово! — воскликнула она.
Обер-кельнер молча, с почтительным и серьезным видом собрал осколки и движением подбородка указал официанту на скатерть. Тот быстро привел стол в порядок и поставил перед Неллой новый бокал.
— Нелла! — огорченно воскликнул Гамза, подняв брови и глядя на жену. — Что ты делаешь! Тебе же нельзя! — Он знал, что, если Нелла выпьет, у нее на следующий день будут сильно болеть глаза.
«Он прав, — подумала Нелла, — но тем хуже». И она залпом выпила бокал.
— Замечательно! — ответила она на вопрос архитектора, и ей показалось, что она говорит таким же деланно веселым тоном, как обозревательница мод, которую она терпеть не могла. «Есть ли здесь еще кто-нибудь, кто так ненавидит самое себя, как я?»
Новотная была эффектная девушка, стройная, крепкая, со свежим лицом, ненакрашенная. Все ей было в новинку, она радовалась, что она уже взрослая, и ей хотелось, чтобы все окружающие радовались этому вместе с ней. Старый Сакс оборвал свою речь на полуслове, когда она подошла, и с восхищением посмотрел на нее: «Сейчас она немножко шумна, но за год-два отшлифуется и будет совершенством».
Новотная упала в кресло, держась руками за пылающие щеки, и воскликнула в восторге:
— Эти новые танцы восхитительны! Почему все вы так мало танцуете? Гамзе не нравится, что сегодня здесь так людно и пришла публика с ярмарки, а по-моему, как раз хорошо, когда много народа, я хочу, чтобы все веселились. Безумно люблю бары! Вывсе такие мрачные, в чем дело? — Она оглядела сидевших. — Боже, что с вами? — закричала она через стол Власте, увидев ее заплаканное лицо. Актриса вяло улыбнулась.
Новотная была навеселе и говорила без остановки, не переводя дыхания. Она знала, что ее непосредственность всем нравится, и всячески старалась подчеркнуть эту свою черту.
Нелла всем существом чувствовала присутствие Новотной, и самые дикие мысли проносились в ее голове. Она не отваживалась взглянуть на мужа, разговаривавшего с Саксом. И вдруг представила себе, что Новотная принимает в ее, Неллиной, квартире всех этих людей, с которыми они сейчас сидят. С Еленкой Новотная, наверное, была бы на «ты», как с сестрой, но Станислав возненавидел бы ее и сбежал в Нехлебы. Потом она представила себе Новотную голой, потом ей привиделся ребенок Гамзы и Новотной, потом похороны Новотной и ее, Неллы, душевное облегчение. Все это проходило как во сне, все это было вызвано алкоголем и анонимным письмом. «Людям от вина весело, только мне нехорошо, у меня похмелье жизни, и я такая нелепая, что не могу этого скрыть, все зря… Не место мне здесь. Нигде мне нет места. Ревнивая, смешная, всеми презираемая жена из водевилей и юмористических журналов!..»
