Пэрл Бак - Сыновья
Ван Старший с минуту пристально смотрел на него, видя его в первый раз наедине, отдельно от других братьев и сестер, потом сказал неожиданно, словно размышляя вслух:
— Лучше было бы, если бы ты был старшим, а тот был бы на твоем месте, — он крепче тебя и больше годится в генералы, а ты на вид такой слабый, что я не знаю, усидишь ли ты на лошади!
Тут юноша упал на колени и, сцепив дрожащие пальцы, начал умолять отца:
— Отец мой, мне ненавистна даже мысль о войне, я хотел бы стать ученым, я так люблю книги! Отец, позволь мне остаться дома, с тобой и с матерью, я даже не буду проситься в школу, нет, я один буду читать и учиться как можно лучше и ничем тебя не огорчу, если ты не отошлешь меня в солдаты!
Ван Старший мог бы поклясться, что он ни словом не обмолвился обо всей этой затее, а она все-таки вышла наружу, — на самом же деле он ничего не мог держать в тайне. Он был такой человек, что невольно выдавал себя, если у него была какая-нибудь затаенная мысль или цель, — и вздохами, и стонами, и недоговоренными речами, и многозначительным взглядами. Он поклялся бы, что никому ничего не говорил, а на самом деле проговорился старшему сыну, а ночью — своей наложнице, и в конце концов волей-неволей ему пришлось сказать об этом жене, когда он пытался добиться ее согласия. Он так сумел рассказать все это жене, что она вообразила, будто бы сына ее сразу произведут в генералы, и дала свое согласие, думая, впрочем, что меньшего она и не ожидала для своего сына. Но старший сын, который был неглуп и понимал больше, чем можно было ожидать, судя по его жеманному, изнеженному виду и напускной рассеянности, приставал к младшему брату и дразнил его:
— Тебя отдадут в простые солдаты к нашему бешеному дядюшке!
Младший сын Вана был и вправду таков, что не мог видеть зарезанной курицы без того, чтобы его не стошнило, и совсем не мог есть мяса по слабости желудка, и когда брат стал его дразнить, он перепугался насмерть и не знал, что ему делать. Он не поверил брату, но все же не спал всю ночь, а изменить он ничего не мог, — оставалось только ждать, когда его позовут, и броситься на колени перед отцом, прося о пощаде.
Однако, увидев, что сын стал на колени и умоляет пощадить его, Ван Старший рассердился, потому что был склонен к упрямству и раздражительности, когда чувствовал, что сила на его стороне; он закричал, топнув ногой по черепичному полу:
— Нет, поедешь! От такого счастья нам нельзя отказываться, твой двоюродный брат тоже едет, да и тебе следовало бы радоваться! Я сам в молодости был бы рад такому случаю, только он не подвернулся. Нет, меня отослали на Юг безо всякой цели, да и то я пробыл там недолго, потому что мать умерла и отец велел мне вернуться домой. А мне и в голову не приходило ослушаться отца, да и не могло прийти! Нет, мне не представилось случая выдвинуться благодаря положению дяди!
Тут Ван Старший неожиданно вздохнул, потому что ему пришла в голову мысль, какое высокое положение он мог бы теперь занимать, подвернись ему такой случай, как сыну, и как внушительно он выглядел бы в раззолоченном мундире, верхом на рослом полковом коне. Такими он представлял себе генералов, и сам себе он казался человеком огромного роста, каким и должен быть генерал. Он еще раз вздохнул, посмотрел на хилого сына и сказал:
— Хотелось бы мне послать сына получше тебя, но больше нет никого, кто подходил бы по возрасту; старшему сыну нельзя уехать из дому, — он мой главный наследник и первый после меня по старшинству; другой твой брат — горбун, а младший — совсем еще ребенок. Значит, ты должен ехать, и слезами тут не поможешь.
Он встал и вышел из комнаты, чтобы сын его больше не беспокоил.
Сын Вана Среднего был совсем не похож на двоюродного брата. Это был веселый, шумливый мальчик, в детстве болевший оспой, так как мать, желая предохранить его от болезни, засунула ему в нос оспенную болячку, и рябины остались у него на всю жизнь, и поэтому все, даже родители, звали его Рябой. Когда Ван Средний позвал его и сказал: «Собери свое платье в узел, завтра ты поедешь со мной на Юг и останешься у дяди» — сын Вана Среднего от радости начал скакать и бегать по всему дому, потому что любил ездить и смотреть новые места, а потом хвастаться тем, что видел.
Мать его подняла голову от горшка, в котором мешала что-то на маленькой жаровне с углями возле двери в кухню, и так как до сих пор ничего об этом не слышала, закричала по своей привычке громко:
— Зачем тебе понадобилось тратить серебро на поездку?
Ван Средний рассказал ей, в чем дело, и она слушала, помешивая в горшке; она не спускала глаз со служанки, потрошившей курицу, опасаясь, как бы служанка не взяла потихоньку печень или яйца, и потому жена Вана Среднего услыхала только последние слова мужа:
— Дело это опасное, и я не знаю, каким образом он хочет возвысить мальчика, но для того, чтобы работать в лавке, у нас есть другие сыновья, а по возрасту подходит только этот. Кроме того, и брат посылает одного из сыновей.
Услышав эти последние слова, жена поняла, в чем дело, и сразу сказала:
— Что же, если их сыновья займут высокое положение, то нужно послать и наших, а невестка только одно и будет твердить, что ее сын отличился на войне. Правда, нашему сыну давно пора чем-нибудь заняться, он уже вырос большой, а на уме у него одни глупости. Да ты и сам говоришь, что в лавке у нас могут работать остальные.
На следующий день Ван Средний захватил обоих мальчиков вместе с их пожитками. У его племянника был хороший сундук из свиной кожи, и хотя глаза племянника были красны от слез, он ко всему придирался и даже остановился посмотреть, несет ли слуга сундук вверх крышкой, чтобы книги не перемешались. А у сына Вана Среднего не было книг, и вся его одежда была увязана в большой синий платок, который он нес сам, подпрыгивая на ходу и восхищаясь всем, что бы ни увидел. Был ясный весенний день, на городских улицах продавались первые овощи, и все были заняты покупкой и продажей. Сына Вана Среднего радовало весеннее время и ясный день, он в первый раз в жизни отправлялся в путешествие, а к тому же сегодня утром мать состряпала ему любимое кушанье, и он чувствовал себя счастливым. А другой мальчик шел по дороге молча, степенно и неторопливо, опустив голову и почти не глядя на брата, изредка облизывая бледные губы, словно они пересыхали.
Так Ван Средний шел с двумя мальчиками, по дороге раздумывая о своих делах, потому что никогда не обращал внимания на детей. Добравшись наконец до северной окраины города, откуда нужно было садиться в огненную повозку, Ван Средний уплатил за места, и они сели в вагон. Сын Вана Старшего заметил, что дядя купил самые дешевые места, считая, что они достаточно хороши для мальчиков; сын Вана старшего очень стыдился того, что ему в новом шелковом синем халате придется сесть в тот же вагон, куда садится простой народ в заношенной одежде, пропахшей бедностью и чесноком. Но жаловаться он не посмел, боясь презрительной усмешки своего дяди, и потому занял свое место, поставив сундук между собой и соседом-крестьянином, с сожалением посмотрел на слугу, с которым ему приходилось теперь расстаться, но так и не посмел ничего сказать.
А Ван Средний с сыном выглядели немногим лучше других, потому что Ван еще с утра надел халат из бумажной ткани, думая, что лучше будет не слишком наряжаться, отправляясь к младшему брату, чтобы тот не счел его богаче, чем он был на самом деле. У сына же никогда в жизни не было шелкового халата, а надетую на нем одежду из добротной бумажной материи сшила мать, скроив ее длинной и широкой — на рост. И Ван Средний, посмотрев на племянника, сказал, по привычке криво усмехаясь:
— В дороге не годится носить весь день такое хорошее платье. Ты бы лучше снял свой шелковый халат, сложил и убрал в сундук, а сидел бы в нижней одежде, приберегая то, что получше.
Мальчик пробормотал:
— У меня есть и лучше этого, а такое платье, как это, я ношу дома каждый день.
Однако он не посмел ослушаться, встал и сделал так, как велел ему дядя.
Весь тот день они ехали сушей, и Ван Средний разглядывал поля и города, мимо которых они проезжали, и снисходительно хвалил все, что видел, а сын его восхищался и удивлялся всему новому; он с удовольствием стал бы лакомиться свежим печеньем, покупая его у каждого продавца на остановках, но отец не позволил. Другой же мальчик сидел бледный и испуганный, его тошнило от быстрого движения вагона, и он молчал весь день, положив голову на свой сундук, и даже отказывался от пищи.
Потом они два дня ехали морем на маленьком, битком набитом суденышке и в конце концов приехали в тот город, где жил Ван Младший. Сойдя с корабля и очутившись снова на суше, Ван Средний нанял двух рикш, — в одну коляску посадил мальчиков, а в другую сел сам. Первый рикша горько жаловался на двойной груз, но Ван Средний растолковал ему, что седоки его еще мальчики, а не взрослые, да кроме того, один из них худ и бледен и весит меньше обычного, так как только что перенес морскую болезнь; в конце концов, поторговавшись и получив прибавку — но все же меньше, чем стоила бы лишняя коляска, — возница согласился. Рикши повезли их на ту улицу и к тому дому, который указал им Ван Средний, и когда они остановились, он вынул письмо из-за пазухи, сравнил буквы в письме с буквами, стоявшими на воротах, и оказалось, что буквы одни и те же.
