Ханс Фаллада - Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды...
— Хотя бы из-за одного этого я бы не стал иметь дело с Крюгерам.
— Ну, так давай ко мне.
— Нет. Не могу. Хочу в Гамбург.
— Значит, съедусь с Крюгером.
Некоторое время они идут рядом, не произнося ни звука. Брун заговаривает первым:
— Мне нужно еще кое о чем тебя спросить, Вилли. Ты в таких вещах разбираешься.
— В каких?
— В денежных. К примеру, в сберкнижках.
— Немного, может, и разбираюсь.
— Вот если кто-то — ну, скажем, один тип — имеет на руках сберкнижку на мое имя и жетон к ней. Может он взять деньги с книжки? Ведь не может, верно?
— В большинстве случаев может, если на вклад не наложен арест или если вкладчик заранее не оговорил сроки снятия денег со счета. В общем, может. Разве у тебя есть сберкнижка?
— Да. То есть нет. Просто на мое имя положили деньги…
— Еще перед арестом?
— Нет, уже здесь…
— Давай, Эмиль, выкладывай начистоту, уж я-то тебя не заложу. Может, могу как-то помочь?
— Я всегда работал в третьем бараке, сперва у столяров, а потом для фирмы «Штегувейт» — делал оборудование для птицеферм…
— Ну и что?
— А потом Штегувейт отхватил на большой выставке домашней птицы золотую медаль за контрольные гнезда для яиц, и заказы посыпались к нему со всех сторон. А чтобы мы вкалывали на совесть, его мастера тайком приносили нам табак. Это было в ту пору, когда заключенным вообще не разрешалось курить.
— Еще до меня…
— Да, так вот, когда все это выплыло, разразился грандиозный скандал, и наш табачок сгинул. Но те придумали кое-что почище. Нам-тο никакой охоты не было пупок рвать ради того, чтобы Штегувейт греб деньги лопатой, вот мы и сколачивали эти гнезда ни шатко ни валко — только чтобы день скоротать. Тогда мастера с фирмы пришли к нам и сказали: «Ребята, за каждое гнездо, которое вы сделаете сверх пятнадцати на человека в день, получите двадцать пфеннигов. Причем деньги эти будут положены на сберкнижку каждому отдельно. Так что когда вас выпустят, вы придете к нам и заберете свои денежки».
— Чисто сработано, а? Тут уж вы навалились на эти гнезда?
— Не то слово, скажу я тебе! Бывали дни, когда мы выдавали по тридцать два, а то и по тридцать пять с носа сверх нормы. Но и вкалывали до седьмого пота, поглядел бы ты тогда на мои руки, да, мы себя не жалели!
— И деньги действительно положены на твое имя?
— Ясное дело. За первый год набежало больше двух сотен. За следующий и того больше. Теперь, наверное, набралось больше тысячи.
— Ну, так потребуй свою книжку. И просто забери, когда тебе ее предъявят.
— Да, забери. Теперь мне ее уже не показывают. Слишком опасно, говорят, дело, мол, пахнет керосином. За это время куча народу освободилась, и некоторые подняли шум и побежали к директору тюрьмы — мол, денег меньше, чем заработано. Ну, тут Штегувейт и сказал директору, мол, все это враки. Никаких сберкнижек, естественно, никто не заводил, поскольку законом запрещено давать заключенным дополнительные заработки.
— За это время часть выпущенных наверняка вернулась в тюрьму, они-то что говорят?
— Говорят, когда к Штегувейту заявились, он их спросил: вы что, бредите? Ничего, мол, про сберкнижки не знаю. А когда они стали на него наседать, пригрозил вызвать полицию. Некоторым, кто особо унижался, дал по двадцать марок, кое-кому даже пятьдесят. Но это же не идет ни в какое сравнение с теми сотнями, что им причитались? Правду сказать, мне-тο больше всех положено, я работал там с первых дней.
— А что говорят мастера с фирмы?
— Что наши всё врут. Мол, деньги ими давно получены, а они просто не признаются, потому как сразу все пропили и прокутили с девочками.
— Может, так оно и было. Ведь в тюрьму возвращаются одни слабаки. Но почему тебе тогда не хотят показать твою книжку? Зажилили небось твои денежки, вот и боятся! Надо бы тебе вчинить иск Штегувейту. Хотя нет, ни к чему, лучше не надо. А то еще один срок схватишь — за шантаж, как Зете, вон он у стены стоит.
— У него вроде были какие-то дела с главным поваром?
— Были. Замнем для ясности, а то меня начинает трясти, как вспомню. Зете тоже вышел бы послезавтра на волю, а вместо этого прокукует тут еще три месяца — из-за того, что я протрепался. Он меня сейчас на месте готов пришить. Так что замнем…
— Я уж думал — самое умное, что я могу сделать, это пойти к директору. Он дядька симпатичный и помогает нашему брату, когда может, — говорит Малютка Брун.
— Вот именно — когда может. Да только может он куда меньше, чем хочет.
— Почему это он мало может? Пусть спросит любого из третьего барака, каждый подтвердит, что я говорю сущую правду.
— Ну поверит он тебе, а сделать-то все равно ничего не сможет. Ведь сберкнижки нам не положены, не будет же он ради тебя нарушать закон! Вот, к примеру, случай со стариком Зете. Там было все чисто, и все равно старику придется оттрубить еще квартал.
Они стоят в укромном уголке двора. Игравшие в футбол притомились и теперь лежат у стены на солнышке, кто спит, кто курит.
— Опять дымят во дворе, падлы, — ворчит Куфальт. — Знают, что запрещено здесь курить, малолетние рядом. А, черт с ними, послезавтра перейду в четвертую категорию, и мне будет до фени, что случится с третьей. Ну, в общем, старина Зете работал при кухне — чистил картошку. Сидел свои шесть или восемь лет в погребе и чистил. И каждый месяц записывался на прием к инспектору по труду — мол, прошу перевести на другую работу, давно уже сижу в погребе, хочу поработать на свежем воздухе. И всякий раз его просьбу отклоняли. В конце концов он дознался, что это кухонный надзиратель настраивает инспектора, чтобы тот не выпускал его из подвала. Потому как Зете вкалывает за двоих. Вот как у нас здесь работяг ценят.
— Верно.
— И Зете стал просить этого жирного борова, чтобы тот отпустил его на другую работу, мол, в сыром темном подвале он скоро свихнется. А тот и говорит: «Хорошо, хорошо, еще три месячишка, а весной переведем тебя на огород». А сам и не думает переводить. Наконец у старика Зете терпение лопнуло.
Про дела на кухне он много чего знает, в том числе и про то, что кухонный надзиратель каждую среду и субботу прячет под жилетку пять-шесть фунтов мяса и тащит домой. И еще: всему персоналу тюрьмы разрешается брать в столярке мешок опилок для растопки и везти на тележке домой. Но у того в мешке опилки только сверху, а под ними горох с чечевицей да гречка с манкой. Самая же соль вот в чем: обычно именно старику Зете достается катить тележку борова к нему на дом.
Ну, Зете прикидывает и так и сяк, как бы ему прижать толстяка и заставить прислать замену, а ему самому избавиться от погреба. Наконец рассказывает мне всю эту историю и спрашивает: «Куфальт, что мне делать?» А я ему: «Зете, дело яснее ясного. Мы с тобой пойдем к директору и выложим ему все это дерьмо». А он мне на это: «К самому! Да ни за что! Только еще хуже влипну!» А я ему: «Да как ты можешь влипнуть, дело верняк, провернем так, что выйдешь чистеньким». А он мне: «Господи, зачем я тебе только все рассказал, влипну как пить дать, ты просто еще салага». А я ему на это: «Я не салага, а вот ты через неделю будешь работать на огороде». И записываюсь на прием к директору. Потому как внутри у меня давно накипело на эту жирную свинью. У нас, у несчастных арестантов, животы подводит от голода, а этот обжора наше мясо ворует.
— И что сказал тебе директор?
— Выслушал всю эту историю, покачал из стороны в сторону лысым черепом и говорит: «Вот оно, значит, как. Слышать я уже кое-что слышал, но подробностей пока не знал». А я ему на это: «Но надо, чтобы Зете не погорел. Вот если бы вы, господин директор, в следующую среду или субботу к шести часам подошли к воротам… Тут вы и увидите кухонного надзирателя с тележкой и мешком опилок, да и Зете в упряжке. Если Зете моргнет, значит, на этот раз в мешке и впрямь одни опилки, а если нет, приступайте к делу. Вот и захватите жирного борова с поличным». — «Что ж, — отвечает мне директор, — это вы хорошо придумали, так и сделаем. И спасибо вам, Куфальт!»
«Ну, — говорю я старику Зете, — дело в шляпе». И он тоже радуется. Но в следующую среду говорит мне: «Директора у ворот не было, а три банки свиной тушенки в мешке лежали!» В субботу же сказал: «Выдали меня борову, он теперь на меня зверем смотрит». А кончилось дело тем, что Зете прямо в камеру принесли бумагу, — обвиняется, дескать, в оскорблении должностного лица. И все повара как один клянутся и божатся, что никогда видеть не видели, чтобы надзиратель взял себе мяса или гороха и что это вообще невозможно. Вот старик Зете и огреб еще три месяца. А то бы вышел вместе с нами послезавтра.
— Может, ему и впрямь померещилось? С чего бы директор так повернул?
— А это не директорских рук дело, это обстряпали его подчиненные. Не нравится им, что какой-то там арестант закладывает старого служаку из их числа! Так что образумься, послушайся моего совета и не ходи к директору.
