Джордж Макдональд - Сэр Гибби
Ничто на свете не могло заставить Гибби снова войти в знакомый переулок и подбежать к ярко — красному окну. Однако обычно к тому времени, когда компания у миссис Кроул начинала расходиться, он ждал где — то неподалёку от Висельного холма, готовый проводить одного из старых дружков отца, если кому — то из них особенно будет нужна его помощь. И если этот несчастный не выказывал своему маленькому охраннику никакой благодарности — что ж! Школа, в которой обучался юный баронет, не приучила его ждать от людей благодарности или даже желать её.
Можно было бы написать целую главу, рассказывая о том, какие замечательные удовольствия принесло Гибби лето (пусть даже городское). Скажу только, что первой и главной его радостью была тёплая погода, открывшая ему дивную новую свободу. Теперь он мог спать где угодно и когда угодно, а если вздумается, хоть всю ночь пробегать, например, по кладбищу или простоять на палубе какого — нибудь из кораблей, пока не закончится разгрузка, — или просто носиться в своё удовольствие по тихим, сонным улицам. Так за летние ночи Гибби научился узнавать форму кое — каких созвездий и запомнил расположение многих звёзд и планет. Но запрокинув голову и глядя на бескрайнее небо, он не чувствовал себя одиноким, ведь он смотрел на него из гущи людей и домов. Из ближних садов до него доносились ароматы цветущих роз, гвоздик и душистого горошка, то и дело смешивающиеся с запахами из лавки бакалейщика или аптекаря. Время от времени ему перепадало две — три пригоршни клубники, которой в этот год было особенно много. Сидя на ступеньках гостеприимного крыльца, где мимо него во все стороны проплывали ноги и лица друзей, он ел свою клубнику и чувствовал себя наследником всей земли.
Глава 8
Самбо
Никто так не жалел о смерти сэра Джорджа и не вспоминал о нём с такой теплотой, как миссис Кроул. Она подавленно грустила не только потому, что потеряла хорошего посетителя, и даже не потому, что он ей нравился, но, наверное, из — за того, что смутный внутренний голос подсказывал ей, что она сама несёт немалую часть вины за его смерть. Напрасно она твердила себе (причём, совершенно справедливо), что Джорджу Гэлбрайту, да и Гибби тоже, пришлось бы гораздо хуже, если бы он приходил напиваться не к ней, а в другое место. Совесть никак не хотела успокаиваться. Миссис Кроул попыталась облегчить душу особой добротой к Гибби, но тут ей сильно помешало одно обстоятельство: после смерти отца она не могла заставить мальчишку переступить её порог. От самой мысли, что отца там нет и вечером он тоже не придёт, Гибби становилось жутко.
Совесть и прежде укоряла её за неблагочестивое занятие. Но теперь мучительные угрызения усилились вдвое, и, наверное, поэтому после смерти сэра Джорджа сама миссис Кроул начала всё быстрее катиться под уклон. Она всё чаще прихлёбывала из своей бутылки, вскоре начала «прикладываться» вместе с завсегдатаями, а после этого уж и вовсе опустилась. Она стала наливать женщинам так же, как и мужчинам, хотя сначала всегда при этом протестовала. Она смотрела сквозь пальцы на картёжную игру и вообще значительно ослабила поводья. Мало — помалу вокруг её заведения начала сгущаться недобрая молва. Преподобный Клемент Склейтер, которого она считала своим врагом, почувствовал, что теперь у него есть право действовать более решительно, и потребовал лишить её лицензии. Его поддержали возмущённые соседи, и лицензию у миссис Кроул отобрали. Она перебралась в другой приход и открыла там заведение ещё худшего пошиба в ещё более мрачном закоулке города — а именно, на самом берегу, возле пристани, на радость матросам и грузчикам. Для отвода глаз новое заведение называлось пансионом, да и лицензии на продажу спиртного у неё не было, но так или иначе под её крышей ежедневно выпивалось страшное количество виски, гости всегда играли в карты, а подчас занимались и делами похуже. К наступлению сумерек разгул начинался вовсю, и среди посетителей нередко вспыхивали ссоры и драки, которые подчас заканчивались даже кровью. Однако первое время там не происходило ничего особо серьёзного, и городской судья пока не спешил вмешиваться.
Следующей зимой после смерти отца Гибби, бродя, как всегда, по городу, наткнулся на неё неподалёку от её нового пристанища. Теперь от вежливого обращения «миссис» не осталось и следа. С фамильярностью, граничащей с презрением, все вокруг называли её тёткой Кроул. Повстречавшись с ней, Гибби охотно последовал за ней домой и потом часто заходил в пансион, потому что не питал никакой неприязни к самой тётке Кроул, а боялся лишь её прежнего заведения. Он страшно удивился, когда услышал из её уст те самые слова, за которые она когда — то так сильно ругала своих гостей.
Однако Гибби привык принимать всё как есть и нисколько не сомневался в её дружбе, даже когда она была особенно не в духе и одно — два таких ругательства перепадали ему самому. Однако больше всего ему нравилось бывать у тётки Кроул потому, что почти все матросы, заходившие туда, были весёлыми, открытыми и щедрыми людьми и Гибби быстро стал среди них всеобщим любимцем. Вскоре, закончив своё обычное дело и проводив домой самых безнадёжных выпивох, он чаще всего отправлялся именно туда, а через какое — то время почти совсем перестал охранять обычных городских пьяниц и перебрался к тётке Кроул, потому что тамошние посетители гораздо чаще попадали в переделки и намного больше нуждались в помощи. Не проходило и вечера, когда Гибби не стал бы свидетелем сразу нескольких драк. Ссоры вскипали здесь постоянно. Гибби никогда в них не участвовал, никогда не защищал ни одного из дерущихся, но пытался по возможности сделать всё, чтобы восстановить распавшийся мир. Он инстинктивно делал то, что подсказывало его бьющееся любовью сердечко, и со временем лучшие из посетителей стали считать маленького баронета кем — то вроде блаженного ангелочка, глядящего на них сверху и старательно исполняющего свои обязанности в великом деле спасения Вселенной, а именно — оберегая от худа простых рабочих людей. Не скажу, чтобы Гибби всегда удавалось примирить ссорящихся, но без его пристального внимания и присутствия притон тётки Кроул, несомненно, превратился бы в сущий ад. Гибби не шокировало то, что он видел, каким бы отвратительным оно ему ни казалось. Он смотрел на всё так же, как когда — то смотрел на пьянство своего отца. В дурном поведении людей ему виделась какая — то печальная необходимость, избежать которой не было никакой возможности; потому — то мир и нуждается так сильно в маленьких Гибби! Сквернословие и грубая пошлость проходили мимо него, не оставляя никаких следов ни на совести, ни на сердце, ни на желаниях, ни на его воле. Да и мог ли в этом сомневаться человек, хотя бы раз видевший чистоту его лица и глаз? Иногда в этих глазах мелькало внезапное выражение сметливости и проницательности, но оно лишь изредка нарушало их небесную, младенческую безоблачность.
Если вы подумаете, что я неверно изображаю человеческую сущность и сильно перегибаю палку, описывая этого мальчугана, я отвечу, что, скорее всего, вам просто не доводилось пока встречать подобных людей. Признаюсь, такой ребёнок — большая редкость, но редкость хорошая, добрая, а значит людям особенно необходимо с ней познакомиться. И хотя добро встречается в мире гораздо чаще, чем зло, высшее благородство, являющее в себе самое удачное сочетание наилучших человеческих качеств, попадается чрезвычайно редко. Например, любовь встречается в мире чаще всего остального, но встретить поистине благородную любовь или человека, в котором всё пронизано и превозмогается ею, доводится весьма и весьма нечасто.
Если люди и могут чего — то требовать от своих писателей и художников, так это изображения самых лучших, самых замечательных представителей рода человеческого. Но толпа в один голос требует изобразить ей то, что она и так видит каждый день — и чего, если подумать, вообще не должно было быть! Посмотрите, чего просит толпа, и вы увидите, каким обыденным, узколобым и грубо — неприхотливым являет себя наш век. Мир любит своих — и вовсе не мыслит о том, какими они должны бы быть или могли бы стать, как не думает и о славном грядущем, которое гораздо выше настоящего, но ради которого он, собственно, и существует. Я не думаю, что в этом отношении наш век хуже своих предшественников, но, по — моему, и вульгарность, и некое низменное самодовольство, раздутое до самообожания, сейчас много чаще подают свой голос. Или, скажем, неверие: на деле его, может быть, даже меньше, чем раньше, но оно стало весьма чётко и осознанно выражать свои воззрения, и потому голос его звучит всё громче и повелительнее.
Но чего бы ни требовал сей век от своих художников, я всё равно буду стоять на своём: мы должны показывать ему таких людей, в которых самые обыкновенные добрые качества развиты до необыкновенной, исключительной степени. И делать это нужно не потому, что такие характеры встречаются редко, а потому, что они вернее отражают суть истинной человечности.
