Франс Силланпяя - Люди в летней ночи
Утро приближалось. Старушка, отданная общиной с аукциона[29] на попечение Пиетиля и все еще остававшаяся у них, словно забыв, что оговоренное на аукционе время попечения окончилось, сошла вниз с веранды маленькой избы, присела возле куста, задержалась там, сколько требовалось, поднялась и, немного ссутулившись, ушла. Было уже утро. Воробьи и ласточки объявляли об этом.
И теперь эти двое молодых людей как бы немного чуждались один другого, хотя вино еще оставалось, та светло-красноватая жидкость.
— Дай я допью до конца! — сказал Нокиа другому участнику давнишней ссоры.
— Пей, божье создание, — сказал Ийвари, который хорошо помнил, что этого добра у него еще полно, то, что в бутылке, — не последнее. — Бери, пей, теперь небось долго не получишь ни этого, ни прочих разных удовольствий. Действительно ведь суровый принцип: полная изоляция. Будь здоров!
— Будь! — И Салонен долго смотрел на этого мясистого, сытого крестьянина. До чего же некрасивый и грубый — и до чего же красивыми были весенние вечера дома, в городе, на Торникаллио с молодым Ильмари, учащимся. О чем только они там не говорили, сидя и держась за руки, той единственной счастливой весной… Потом все пошло-поехало. Мука жизни, кажущаяся иногда будто бы радостью — напряжение этой муки все нарастает, до тех пор, пока она однажды не прорывается наружу. Неужто это так и происходит? Неужто я здесь, в камере, устроенной в углу людской этого дома, с кандалами на ногах, по пути в Турку, а оттуда когда-нибудь обратно в этот же самый приход — и нет больше свободы, — ой, Господи Боже мой — что же я наделал? По щекам Салонена текли слезы, когда он пытался объяснить свое положение молодому, находящемуся на свободе деревенскому богатею.
— Тебе, малый, не понять, что означают эти обручальные кольца на щиколотках у парня — и останутся Бог знает на сколько лет. Ой, ой, Иисусе — черт! — Теперь рыдания были столь сильными, что даже старший брат, хозяин, снова вышел из комнаты и сказал младшему, Ийвари:
— Сам теперь видишь — весь дом не спит из-за того, что ты тут устроил с этим арестантом.
Салонен же плакал и кричал и так тряс тяжелыми ножными кандалами, что страшный лязг наполнил тишину утра. Даже служанки, спавшие в домашней пекарне, находящейся тут же, с другой стороны от людской, вышли посмотреть. Они выглядели заспанными, изумленными и растроганными. Нокиа хотя и не спал всю ночь, но был тем не менее красив и молод. Несколько прядок его длинных светлых, зачесанных назад волос падали на лоб, и он по привычке откидывал их рукой на место. «Вскоре эти прекрасные волосы упадут состриженными на пол тюрьмы и затем окажутся в мусорном ящике», — подумала девушка-служанка. Но юноша кричал:
— Что вы знаете о душевной муке сына человеческого? Когда душу изводит такая тоска, что не знаешь, чего душа хочет. Смотри, смотри, и ты, девушка, тоже, у тебя есть ухажер, которого ты обнимаешь, когда захочется, а у меня что? Нет больше даже мамы, мамы, мамы…
На этом слове его крик и забуксовал окончательно. Он повторял его, подвывая, постанывая, твердил беспрерывно, и произносимое им так это слово обрело совсем иное звучание: ма-мы-мамы-ма-мы… Он упал на нары, уткнулся лицом в подушку и все продолжал кричать: ма-мы-ма-мы… Поскольку, не считая этого выкрика, никакого буйства он не учинял, а выкрикиваемое им слово не являлось бранным, у присутствующих не было причины предпринимать против него какие-либо действия. В конце концов на глазах у служанки выступили слезы, и она убежала. Девушка-горемыка, которая тоже уже давно лишилась матери, а кто ее отец, она даже не знала.
Вот так, рыдая, Салонен и уснул, лишь попросил перед этим совсем смирным, будто бы чужим голосом попить воды. Жадно выхлебав ее, он и уснул. Пуоламяки же все это время спал как убитый, и даже крики приятеля его не разбудили.
Светило солнце. Могло быть уже три часа. Хозяин, этот добродушный мужчина, думал уже о ножах сенокосилки, когда, подтягивая подштанники, смотрел на двор хозяйства, унаследованного от отца.
41В то же самое время другая компания, охваченная гораздо более радостным настроением, собралась в Сюрьямяки, в доме, куда вот так, летней порой, было вполне прилично зайти любому. Старшие дети уснули вовремя, хозяйка Телиранты устроила их спать в подходящих местах. Так что, когда «великие события» начались по-настоящему, две разумные и опытные женщины уже остались вдвоем. При этом их совсем не заботило, что одна была простая крестьянка из бедной избы, а другая — образованная хозяйка большой зажиточной усадьбы.
Роды оказались легкие, как и всегда раньше у Хильи. У обеих женщин был очень многозначительный вид, когда из сеней послышался стук — ребенок, к тому моменту его уже успели искупать, спал как хорошенький поросеночек, — женщины подумали, что за дверью Ялмари, наконец-то добравшийся домой и привезший, хотя и с опозданием, акушерку. И, будучи совершенно уверены в этом, они слегка оторопели, когда из сеней, нагибаясь, сначала вошел врач — молодой статный мужчина, которого они знали в лицо, а за ним прелюбопытная парочка: барышня-то была известна, но господин — совсем незнакомый. Правда, Хилья видела его мельком, когда приходила в Телиранту звать хозяйку взглянуть, что с коровой… И затем, последним, — сам хозяин Телиранта.
Врач с первого же взгляда на Хилью понял, как обстоят дела. Однако же он сел на край кровати и взял роженицу за руку.
— Нынешней ночью я, похоже, всюду опаздываю, куда бы меня ни привозили: к умирающему или новорожденному. Однако поздравляю вас, хозяюшка. Неужто справились со всем до конца? — спросил он, посерьезнев.
— Да уж. Одного только не хватает: мужика бы моего домой заполучить.
Все рассмеялись. Дитя спало, и барышня Хелка рассматривала его с инстинктивным уважением. Она и друга своего, Арвида, подвела тихонько к плетеной корзинке с младенцем.
— Погляди, какая у него кожа нежная!
Хилья понимала, что доктор и все остальные хотели бы уйти — ведь уже занимался день. Она попыталась незаметно сообщить хозяйке Телиранты, где хранятся в доме деньги, намереваясь заплатить доктору. Но тот заметил это и, будучи в хорошем настроении, сказал:
— Послушайте-ка, хозяюшка, я ведь ни пенни не взял за то, что ездил смотреть на тушу мертвого мужика, а за то, что полюбовался на столь прелестную новорожденную, и подавно ничего не возьму.
Он по-мужски восхищенно посмотрел сперва на малышку, потом на ее мать. Хилья, которая теперь лежала, немного побледнев после вызванной родами потери крови, выглядела действительно красивой.
— И своего мужа вы, надеюсь, заполучите! — сказал доктор, пожимая ей руку на прощанье.
И Хилья таки заполучила его. Как раз в тот момент, когда эта радостная компания собиралась выйти за дверь, оттуда им навстречу вошел мужчина, которому действительно нынешней ночью пришлось кое-что пережить. Сперва иначе как с помощью служанки не смог поймать лошадь, которая должна была везти его, затем его самого гоняли туда-сюда. И теперь щипцы, все эти инструменты, да и лекарь тоже здесь, а ребенок уже явно лежит в корзинке, поскольку все так сердечно улыбаются. Да, ребеночек был там, — девочка. Стало быть, так. Сможет ли Ялмари теперь ухаживать за матерью и дочерью до утра, до тех пор, когда Альвийна вернется оттуда, с евангелического праздника, или хозяйке Телиранты следует остаться здесь?
— Я бы выдал хозяйке диплом акушерки, чтобы могла практиковать хоть в какой волости, — сказал доктор.
— Уж я, наверное, все же как-нибудь этим мужиком до утра обойдусь. Разве же доктор не сказал, что у меня ни в чем нет недостатка?
— Ни малейшего, то-то вы и мужика обратно заполучили. И пусть уж он смотрит, чтобы его золотце слишком рано не вздумало встать с постели. Женщины потом становятся такими некрасивыми, если слишком рано после родов начинают бегать по хозяйству. И приходится их, чертовок, держать и старыми за то, что взяли их такими молодыми и красивыми.
Доктор был в превосходном настроении, несмотря на дармовые визиты.
— И запомните теперь, хозяюшка, сами, чтобы вы не смели вставать с постели слишком рано, как бы хорошо вы себя ни чувствовали.
Вся компания покинула дом, и вскоре Хилья и Ялмари услыхали стрекот мотора удаляющейся от берега лодки. Солнце вставало восхитительно и красиво. Озера, леса, покосы — все было залито его светом и выглядело чудесно. Знакомая, родная, добрая земля Суоми.
— Ну дай хотя бы руку, прежде чем я тут опять засну, — сказала Хилья Ялмари — во взгляде ее читалась безмолвная привязанность и нежность.
Ялмари протянул ей руку, но, подав ей ладонь, взял ее за плечо, потом за голову и притянул к своему лицу. Одно из самых счастливых мест на свете в эту ночь было там, между этими сблизившимися почти вплотную человеческими лицами.
