Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей
— Что тут непонятного? Ты думаешь, приятно сравнивать чистое, красивое прошлое с черным, грязным настоящим? Вспоминать юношеские мечты и сознавать полное свое банкротство? У кого жизнь обернулась так, как у меня, тому нечего умиляться воспоминаниями о девичьей чистоте.
Люция так глубоко затянулась папиросой, что даже закашлялась, и слезы выступили на ее глазах. Успокоившись, она продолжала:
— Ты знаешь, Людас, что я несчастна, но не видишь, какой ад у меня в душе. Ты думаешь, я не слышу, что говорят обо мне в городе? Я отлично знаю, как обо мне злословят мои милые друзья и приятели, от чьих комплиментов мне тошно становится. Эх, что уж там! Недавно, правда, вся эта лесть опьяняла меня, как наркотики, но теперь — довольно. Надоело, опротивело. Наконец все это просто смешно и глупо!..
Она говорила так искренне и с такой болью, что Васарис не пытался ни возражать, ни протестовать.
— Теперь ты понимаешь, Людас, — продолжала она, — что знакомство с тобой было для меня не просто развлечением, легкой забавой или причудой. Не знаю, что ты обо мне думаешь, но я уверена, что ты меня не презираешь. Чувствую, что ты понимаешь меня. Ты один не отвернулся от меня, не делал гримас, и я ни разу не заметила на твоем лице циничной улыбки. Для такой женщины, как я, это уже очень много.
Он пытался возражать, уверить ее, что она напрасно так бичует себя, но Люция не давала ему говорить:
— Довольно!.. Все кончено… Ты понимаешь меня, я — тебя. Тебя ждет новая жизнь, новые дела. Прощай и будь счастлив!..
Васарис не уходил. Ему казалось, что он только сейчас до конца понял Люцию, и захотелось отдалить момент прощания.
— Признайся, Людас, — помолчав с минуту, обратилась к нему Люция, — что, идя сюда, ты не надеялся так легко порвать со мной?
Он согласился.
— Да. Я не надеялся на себя. Связь, соединявшая нас, всегда была крепка. Думаю, что такой она и останется, хотя с этого вечера наши пути разойдутся. Люция печально улыбнулась.
— Спасибо за утешение. Но знай, что я никогда не воспользуюсь этой связью и не встану на твоем пути. Меня радует, что у тебя еще остались благородные порывы. Ну, конечно, ты человек с талантом, и жизнь у тебя впереди. А что остается мне?
— Неужели ничего? — попробовал подбодрить ее Васарис. — С вашими-то способностями, развитием и богатством? А общественная жизнь, благотворительность?
Она громко расхохоталась. Его слова показались ей нелепыми.
— Может быть, прикажешь мне сделаться синим чулком, надеть очки, вооружиться брошюрами и агитировать за федерацию труда? Фи! И как могла тебе прийти в голову такая чушь?
Васарис не пытался спорить. Ему самому было ясно, что для подобной деятельности Люция не подходит. Будущее ее рисовалось ему незавидным.
— Единственное, что еще поддерживает во мне желание жить — это сын, — сказала она. — Ради него я могла бы выносить нужду, выполнять любую работу. Не будь его, с утратой молодости жизнь потеряла бы всякий смысл. Ах, Людас, и у тебя жизнь сложилась неудачно, но ты не представляешь себе всей пустоты моей жизни.
Она произнесла это таким хватающим за сердце голосом, что Васарис даже вздрогнул. И хотя он думал, что хорошо знает Люцию, но только сейчас понял, что есть у нее такие черты, о которых он и не подозревал.
Прощаясь, Васарис был благодарен Люции за то, что она не попрекала его, не насмехалась и, хотя знала причину разрыва, тактично обходила ее молчанием. Казалось, Люция нарочно избегала всего, что могло бы оскорбить его и унизить. Они простились мирно, как добрые друзья, которые понимают, что уже бессильны помочь друг другу. Васарис горячо прижал к губам руку Люции и покинул ее, а Люция продолжала сидеть на том же самом месте. Она словно не имела сил подняться, стряхнуть с себя груз гнетущих мыслей. Еще немного, и Васарис отказался бы от своего решения и остался бы с ней еще на час, а может быть и навсегда. Но он овладел собой, не оглядываясь, тихо вышел из комнаты и очутился на улице.
Прохладный душистый ночной воздух повеял ему в лицо. Город, казалось, дремал, только на другой стороне улицы галдели какие-то молодые люди, и где-то вдали цокала копытами по мостовой лошадь запоздавшего извозчика.
Возвращаться домой Васарису не хотелось. Тишина этой теплой ночи так успокаивала его и манила, что он машинально повернул в переулок, дошел до Немана и направился по мосту в Алексотас. Васарис решил подняться на Весулавский берег и полюбоваться зрелищем ночного Каунаса. Говоря по правде, его влекло не столько зрелище, сколько желание сделать что-то необычное и тем самым как-то отметить прощание с Люцией.
Миновав мост, он повернул налево и стал взбираться по лестнице. По одну сторону был крутой берег, по другую — глубокий, поросший деревьями и кустами овраг, дно которого тонуло во мраке. Оттуда тянуло сырой прохладой. Бесконечно длинной показалась Васарису эта лестница. Наконец ему удалось добраться до вершины. Здесь было светлее и уютнее. На скамьях виднелись силуэты сидящих людей, в чаще деревьев кто-то свистел, кто-то разговаривал вполголоса. Вдали загудел паровоз, и по железному мосту прогрохотал поезд.
Васарис нашел место, откуда лучше всего были видны Неман и Каунас. Город утопал в густой тени.
Тысячи огней мерцали в огромной долине. Огненные бусины отмечали тянущуюся вдоль ленту Укмергского шоссе. В самом низу, за деревьями, бесшумно катились волны Немана. Огни другого берега отражались в них, преломлялись, зыбились и вытягивались до середины реки. Возле каменного мола Цимбрувки дремали тихие пароходы. Окрашенные в светлую краску борта отражались в воде, а отнесенные назад толстые трубы терялись во мраке и в тени берега.
У самой воды маячил костел Витаутаса. Сверху он казался не выше окружающих домов, его восьмигранная красная башня не выделялась на фоне неба, и отыскать ее можно было только зная, где она находится. Но эту башню осенял ореол героической эпохи, она была овеяна легендами. Отыскав костел в темноте, Васарис долго не мог оторвать взгляда от его смутных очертаний.
Налево виднелся стройный костел и башни ратуши. Их белые силуэты поднимались над городом. Дальше массивная, четырехугольная башня базилики слегка возвышалась над ее темными стенами, еще дальше — только огни и темная даль, в которой невозможно было различить, где кончается город и начинается ночной мрак.
Людас Васарис долго сидел над обрывом, окидывая взглядом эту широкую панораму. Он повидал много больших городов, знал их жизнь, улавливал настроение. Каунас, по сравнению с ними, казался маленьким, убогим провинциальным городком, одним из тех, которые можно встретить только в небогатом краю. Но теперь Васарис почувствовал, что и над Каунасом расправляет крылья и точит когти демон больших городов, и, чтобы насытить его, требуется много невинных жертв, много тщетных усилий, много униженных, обреченных, разочарованных сердец и поверженных во прах благородных идеалов.
Здесь, на вершине Весулавы, Васарис размышлял в ту ночь о том, что одной из жертв демона столичной цивилизации стала Люция, что этот демон и в него вперил свой огненный взгляд и в его сердце хочет запустить острые когти. Васарис понял, что ему надо быть начеку, постоянно совершенствоваться и работать, чтобы не превратиться в моральную развалину, не задохнуться в этой душной, тесной, пыльной каунасской низине.
Сосредоточенно вглядывался он в далекий горизонт. Заря уже перешла с запада на север, подвинулась к востоку и из белесой сделалась огненно-золотой. Воздух был прозрачным. Словно какой-то пепел стлался низко над землей, а выше становилось все светлее и яснее. Костельные башни уже отделялись одна от другой. В пространстве определилось расстояние и открылась перспектива. Вдалеке, направо, выступил светлый купол Игулы, еще дальше — белые башни кармелитского костела и закопченные фабричные трубы. На холме Витаутаса чуть заметно вырисовывались ажурные мачты радиостанции.
Весь Каунас скучился в долине, и уже ясно обозначалась граница между откосами Зеленой горы и розовевшим горизонтом. Но солнце еще не всходило.
Людас Васарис поднялся со своего места и бодрым шагом направился домой.
XVIIЭто лето было для него как бы длительной медитацией, как бы уходом в самого себя. Отойдя от людей, от жизни, он хотел получше разобраться в себе, собраться с силами и окончательно стать на тот или другой путь. Он ясно понимал, что год, прожитый в Литве, пока он был директором гимназии и выполнял обязанности ксендза, отнюдь не вернул его к священству. Теперь Людас Васарис жалел, что, будучи за границей, только по своей инертности, только из страха перед решительным шагом не отрекся от сана. Этот год был тесно связан с тем моментом, когда он в последний раз служил обедню, казался продолжением того времени. Но каким печальным продолжением! Это была какая-то агония, какое-то призрачное, двойственное существование, которое он уже не в силах был выносить.
