Оноре Бальзак - Утраченные иллюзии
Мы приветствуем в высшей степени мудрую мысль, поданную, как говорят, графиней дю Шатле, возвратить нашему великому поэту титул и имя славного рода де Рюбампре, единственной представительницей которого является госпожа Щардон, его мать. Стремление оживить блеском новых талантов и новой славы угасающие древние роды есть новое доказательство постоянного желания бессмертного творца хартии претворить в жизнь девиз: Единение и забвение{203}.
Наш поэт остановился у своей сестры, госпожи Сешар».
В отделе ангулемской хроники была помещена следующая заметка:
«Наш префект, граф дю Шатле, уже назначенный камергером двора его величества, только что пожалован званием государственного советника.
Вчера все представители власти посетили господина префекта.
Графиня дю Шатле принимает у себя по четвергам.
Мэр Эскарба, господин де Негрпелис, представитель младшей ветви д’Эспаров, отец госпожи дю Шатле, недавно пожалованный графским титулом, званием пэра Франции и командора королевского ордена Людовика Святого, по слухам, получает пост председателя большой избирательной коллегии{204} на ближайших выборах в Ангулеме».
— Взгляни-ка, — сказал Люсьен, подавая сестре газету. Ева, внимательно прочитав статью, задумалась и молча вернула листок Люсьену. — Что ты скажешь?.. — спросил Люсьен, удивленный ее сдержанностью, можно сказать равнодушием.
— Друг мой, — отвечала она, — эта газета принадлежит Куэнте, они полные хозяева в выборе статей, и только префектура и епископство могут оказать на них давление. Полагаешь ли ты, что твой бывший соперник, нынешний префект, настолько великодушен, что станет петь тебе такие хвалы? Неужто ты забыл, что ведь это братья Куэнте преследуют нас, прикрываясь именем Метивье? Несомненно, они хотят затравить Давида и воспользоваться плодами его открытий. От кого бы ни исходила эта статья, она меня беспокоит. Ты возбуждал тут только ненависть и зависть; на тебя тут клеветали, оправдывая пословицу; Нет пророка в своем отечестве, и вдруг все меняется, точно по волшебству!..
— Ты не знаешь, как тщеславны провинциальные города, — отвечал Люсьен. — В одном южном городке жители торжественно встречали у городских ворот молодого человека, получившего первую награду на конкурсном экзамене, заранее приветствуя в нем будущего великого человека.
— Послушай, милый мой Люсьен, я не стану докучать тебе нравоучениями, скажу только одно: не доверяй тут никому.
— Ты права, — отвечал Люсьен, удивляясь, что сестра не разделяет его восторгов.
Поэт был наверху блаженства, увидев, в какой триумф превращается его бесславное, постыдное возвращение в Ангулем.
— Вы не верите крупице славы, которая обходится нам столь дорого! — вскричал Люсьен, нарушая молчание, длившееся час, покуда в груди его бушевала гроза.
В ответ Ева взглянула на Люсьена, и этот взгляд вынудил его устыдиться своего несправедливого упрека.
Перед самым обедом рассыльный из префектуры принес письмо господину Люсьену Шардону; оно как будто оправдывало тщеславие поэта, которого свет оспаривал у семьи.
Письмо оказалось пригласительным:
Граф Сикст дю Шатле и графиня дю Шатле просят господина Люсьена Шардона оказать им честь пожаловать откушать с ними пятнадцатого сентября сего года
К письму была приложена визитная карточка:
ГРАФ СИКСТ ДЮ ШАТЛЕ
Камергер двора его величества, префект Шаранты, государственный советник
— Вы в милости, — сказал Сешар-отец, — в городе только о вас и толкуют, точно о какой-нибудь важной персоне… Ангулем и Умо оспаривают друг у друга честь свить для вас венок.
— Моя милая Ева, — сказал Люсьен на ухо сестре, — я решительно в том же положении, в каком был в Умо в тот день, когда был зван к госпоже де Баржетон: чтобы принять приглашение префекта, у меня нет фрака!
— А ты все же думаешь принять приглашение? — испуганно воскликнула г-жа Сешар.
Вопрос, идти или не идти в префектуру, послужил причиной спора между сестрой и братом. Здравый смысл провинциалки подсказывал Еве, что в свете следует появляться только с веселым лицом, в элегантном костюме, безукоризненно одетым; но она таила истинные свои мысли: «К чему поведет обед у префекта? Что готовит для Люсьена великосветский Ангулем? Не замышляют ли что-нибудь против него?»
Кончилось тем, что Люсьен, перед тем как лечь спать, сказал сестре:
— Ты не знаешь, как велико мое влияние; жена префекта боится журналистов, и притом графиня дю Шатле все та же прежняя Луиза де Негрпелис! Женщина, сумевшая выхлопотать столько милостей, может спасти Давида! Я расскажу ей об открытии брата, и для нее ничего не значит выхлопотать у правительства субсидию в десять тысяч франков.
В одиннадцать часов вечера Люсьен, его сестра, мать и папаша Сешар, Марион и Кольб были потревожены городским оркестром, к которому присоединился еще гарнизонный; площадь Мюрье была полна народу. Ангулемская молодежь приветствовала серенадой Люсьена де Рюбампре. Люсьен подошел к окну в спальне сестры и посреди глубокого молчания, наступившего после того, как отзвучали последние аккорды серенады, сказал:
— Благодарю соотечественников за оказанную мне честь, постараюсь быть ее достойным. Позвольте мне на этом закончить: волнение мое чересчур сильно, и я не в состоянии говорить.
— Да здравствует автор «Лучника Карла Девятого»! — Да здравствует автор «Маргариток»! — Да здравствует Люсьен де Рюбампре!
После этого троекратного залпа приветствий, выкрикнутых несколькими голосами, в окно полетели букеты и три венка, брошенные ловкой рукой. Десять минут спустя площадь Мюрье опять стала безлюдной и водворилась тишина.
— Я предпочел бы десять тысяч франков, — сказал старый Сешар, с крайне ехидной миной разглядывая со всех сторон венки и букеты, — но вы ведь преподнесли им маргаритки, ну, а они вам — букеты: вы цветочных дел мастер!
— Вот как вы цените внимание, которым меня почтили сограждане! — вскричал Люсьен, и выражение его лица изобличало, что забыты все горести: оно так и сияло довольством. — Кабы вы знали людей, папаша Сешар, вы знали бы, что такие минуты в жизни неповторимы. Лишь искренний восторг способен вылиться в подобное торжество!.. Такие вещи, милая матушка и дорогая сестра, сглаживают многие огорчения! — Люсьен обнял сестру и мать, как обнимают в те минуты, когда радость поднимается в душе столь могучей волной, что хочется увлечь ею дружеские сердца. («За отсутствием друга, — сказал однажды Бисиу, — опьяненный успехом сочинитель обнимает слугу».) — Ну, ну, детка, — сказал он Еве, — о чем ты плачешь?.. A-а! От радости?..
Оставшись наедине с матерью, Ева, прежде чем опять лечь в постель, сказала ей:
— Увы! В нашем поэте, сдается мне, есть что-то от красивой женщины самого последнего разбора…
— Ты права, — кивая головой, отвечала мать. — Люсьен уже забыл не только свои горести, но и наши.
Мать и дочь расстались, не решаясь высказать до конца свои мысли.
В странах, снедаемых духом общественного неповиновения, прикрытого словом «равенство», всякая победа является одним из тех чудес, которые, как, впрочем, и некоторые иные чудеса, не обходятся без закулисных махинаций. Из десяти случаев торжественных признаний, какие выпадают на долю десяти лиц, прославленных еще при жизни у себя на родине, девять объясняются причинами, непосредственно не касающимися увенчанной знаменитости. Торжество Вольтера на подмостках французского театра не является ли торжеством философии его века? Во Франции признание возможно только в том случае, если, возлагая венец на голову победителя, каждый мысленно венчает самого себя. Стало быть, предчувствия обеих женщин имели свои основания. Успех провинциальной знаменитости находился в чересчур резком противоречии с косными нравами Ангулема и явно был подстроен с какими-то корыстными целями или же создан неким влюбленным режиссером, короче, обязан сотрудничеству равно вероломному. Ева, впрочем, как и большинство женщин, была недоверчива в силу инстинкта, она жила не умом, а сердцем. Засыпая, она говорила сама себе: «Кто же тут до такой степени любит моего брата, чтобы взволновать весь город?.. «Маргаритки» еще не изданы. Как же поздравлять с будущим успехом?..»
И действительно, вся эта шумиха была поднята Пти-Кло. В тот день, когда кюре из Марсака сообщил ему о возвращении Люсьена, стряпчий впервые обедал у г-жи де Сенонш и должен был официально просить руки ее питомицы. Это был один из тех семейных обедов, торжественность которых выражается скорее в нарядах, чем в большом съезде гостей. Хотя все было обставлено по-семейному, каждый старался показать себя с наилучшей стороны, и это намерение сквозило в манере держать себя. Франсуаза была разодета, точно напоказ. Г-жа де Сенонш шла под знаменами своего самого вычурного наряда. Г-н дю Отуа был в черном фраке. Г-н де Сенонш, получив письмо жены, извещавшей его о приезде г-жи дю Шатле, которая впервые должна появиться перед ангулемским светом в их доме на вечере в честь представления обществу жениха Франсуазы, поспешил покинуть г-на Пимантеля и появился на знаменательном вечере. Куэнте, облаченный в свой лучший коричневый сюртук, напоминавший сутану, щеголял, привлекая взгляды, брильянтом в шесть тысяч франков, красовавшимся в его жабо, — месть богатого купца захудалой аристократии. Пти-Кло, начисто выбритый, припомаженный, вылощенный, не мог, однако, отделаться от присущей ему кислой мины. Само собою напрашивалось сравнение этого тощего, затянутого во фрак стряпчего с замороженной гадюкой; но его сорочьи глаза, одушевленные надеждой, приобрели такую живость, а от всей его особы веяло таким нарочитым холодом, он держал себя так чопорно, что и точно походил на какого-нибудь новоиспеченного королевского прокурора из честолюбцев. Г-жа де Сенонш настойчиво просила своих близких знакомых ни словом не обмолвиться как о первой встрече ее воспитанницы с женихом, так и о том, что ожидается супруга префекта, и, стало быть, она могла надеяться, что ее салон будет полон гостей. В самом деле, г-н префект с супругой сделали официальные визиты, иными словами — завезли кое-кому свои визитные карточки, приберегая честь личных визитов в качестве средства воздействия. Не мудрено, что ангулемская аристократия буквально изнемогала от любопытства, и многие особы из лагеря Шандуров предполагали появиться в особняке Баржетонов, ибо упорно не желали именовать этот дом особняком Сеноншей. Доказательства влиятельности графини дю Шатле пробудили немало честолюбий; притом говорили, что она переменилась, и к лучшему, и каждый желал об этом судить лично. Узнав от Куэнте по пути к особняку важную новость о благосклонности к Зефирине супруги префекта, которая разрешила представить ей жениха своей дорогой Франсуазы, Пти-Кло льстил себя надеждой извлечь пользу из щекотливого положения, в которое возвращение Люсьена ставило Луизу де Негрпелис.
