Максим Горький - Детство. В людях. Мои университеты
— К чему довели меня? Сердце не дышит…
Безразличие овладело мною, безразличие и холодная тоска. Захотелось спать.
Осторожно, с трудом продираясь сквозь тучи, подкрался рассвет без солнца, немощный и серый. Окрасил воду в цвет свинца, показал на берегах желтые кусты, железные, ржавчиной покрытые сосны, темные лапы их ветвей, вереницу изб деревни, фигуру мужика, точно вырубленную из камня. Над баржой пролетела чайка, свистнув кривыми крыльями.
Меня и рулевого сменили с вахты, я залез под брезент и уснул, но вскоре — так показалось мне — меня разбудил топот ног и крики. Высунув голову из-под брезента, я увидал, что трое матросов, прижав рулевого к стенке «конторки», разноголосно кричат:
— Брось, Петруха!
— Господь с тобой, — ничего!
— А ты — полно!
Скрестив руки, вцепившись пальцами в плечи себе, он стоял спокойно, прижимая ногою к палубе какой-то узел, смотрел на всех по очереди и хрипло уговаривал:
— Дайте от греха уйти!
Он был бос, без шапки, в одной рубахе и портах, темная куча нечесаных волос торчала на его голове, они спускались на упрямый, выпуклый лоб, под ним видно было маленькие глаза крота, налитые кровью, они смотрели умоляюще, тревожно.
— Утонешь! — говорили ему.
— Я? Никак. Пустите, братцы! Не пустите — убью его! Как приплывем в Симбирской, так и…
— Да перестань!
— Эх, братцы…
Он медленно, широко развел руки, опустился на колени и, касаясь руками «конторки», точно распятый, повторил:
— Дайте от греха бежать!
В голосе его, странно глубоком, было что-то потрясающее, раскинутые руки, длинные, как весла, дрожали, обращены ладонями к людям. Дрожало и его медвежье лицо в косматой бороде, кротовые, слепые глаза темными шариками выкатились из орбит. Казалось, что невидимая рука вцепилась в горло ему и душит.
Мужики молча расступились пред ним, он неуклюже встал на ноги, поднял узел, сказал:
— Вот — спасибо!
Подошел к борту и с неожиданной легкостью прыгнул в реку. Я тоже бросился к борту и увидал, как Петруха, болтая головою, надел на нее — шапкой — свой узел и поплыл, наискось течения, к песчаному берегу, где, встречу ему, нагибались под ветром кусты, сбрасывая в воду желтые листья.
Мужики говорили:
— Одолел себя все-таки!
Я спросил:
— Он — сошел с ума?
— Зачем? Нет, это он — души спасенья ради…
Петруха уже выплыл на мелкое место, встал по грудь в воде и взмахнул над головою узлом.
Матросы закричали:
— Проща-ай!
Кто-то спросил:
— А как же без пачпорта он?
Рыжий, кривоногий матрос рассказывал мне с удовольствием:
— У него, в Симбирске, дядя живет, злодей ему и разоритель, вот он и затеял убить дядю, да, однако, пожалел сам себя, отскочил от греха. Зверь мужик, а — добрый! Он — хороший…
А хороший мужик уже шагал по узкой полосе песка, против течения реки, и — вот он исчез в кустах.
Матросы оказались добрыми ребятами, все они были земляки мне, исконные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но на другой день заметил, что они смотрят на меня угрюмо, недоверчиво. Я тотчас догадался, что чёрт дернул Баринова за язык и этот фантазер что-то рассказал матросам.
— Рассказал?
Улыбаясь бабьими глазами, смущенно почесывая за ухом, он сознался:
— Рассказал немножко!
— Да — я ж тебя просил молчать?
— Ведь я и молчал, да уж больно история интересна. Хотели в карты играть, а рулевой захватил карты, — скушно! Я и того…
Из расспросов моих оказалось, что Баринов, скуки ради, сплел весьма забавную историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги, рубились топорами с толпой мужиков.
Бесполезно было сердиться на него, — он видел правду только вне действительности. Однажды, когда я с ним, по пути на поиски работы, сидел на краю оврага в поле, он убежденно и ласково внушал мне:
— Правду надобно выбирать по душе! Вон, за оврагом, стадо пасется, собака бегает, пастух ходит. Ну, так что? Чем мы с тобой от этого попользуемся для души? Милый, ты взгляни просто: злой человек — правда, а добрый — где? Доброго-то еще не выдумали, да-а!
В Симбирске матросы очень нелюбезно предложили нам сойти с баржи на берег.
— Вы нам люди неподходящие, — сказали они.
Свезли нас в лодке к пристаням Симбирска, и мы обсохли на берегу, имея в карманах тридцать семь копеек.
Пошли в трактир пить чай.
— Что будем делать?
Баринов уверенно сказал:
— Как — что? Надо ехать дальше.
До Самары доехали «зайцами» на пассажирском, в Самаре нанялись на баржу, через семь дней почти благополучно доплыли до берегов Каспия и там пристроились к небольшой артели рыболовов на калмыцком грязном промысле Кабанкул-бай.
1923Примечания
И. Бочаровой
1
Повести «Детство», «В людях» и «Мои университеты» составляют автобиографическую трилогию Горького, в которой писатель рассказывает о своих детских и юношеских годах (1871–1888). Сам Горький рассматривал эти повести, написанные в разные годы, как части единого повествования. В 1929 году он писал одному из своих корреспондентов: «Из Москвы Вам вышлют „Детство“, „В людях“ и „Мои университеты“. В этих книжках изображена моя жизнь».
Для творчества Горького в целом его личный жизненный опыт имел исключительное значение. В 1930 году, отвечая на вопрос писательской анкеты: «Каким материалом преимущественно пользуетесь?» — он свидетельствовал: «Пользовался преимущественно материалом автобиографическим…»
Первые опыты автобиографического повествования относятся к самому началу творческого пути писателя. В 1893 году появилось «Изложение фактов и дум, от взаимодействия которых отсохли лучшие куски моего сердца»; два года спустя Горький опубликовал автобиографический рассказ «Бабушка Акулина». Некоторые эпизоды этих фрагментов отразились в повестях «Детство» и «В людях», — однако трактовка и стилистическая разработка их в ранних набросках совершенно иные.
К созданию целостной художественной автобиографии Горький обращается уже в зрелые годы. «Детство» Горький писал, живя на Капри, в 1912–1913 годах. Тогда же были написаны автобиографические рассказы «Случай из жизни Макара», «Хозяин», «Рождение человека», «Ледоход», «Страсти-мордасти» и другие.
Повесть «В людях», написанная в 1914 году, уже по возвращении из Италии в Россию, дорабатывалась Горьким позднее для публикации в организованном им журнале «Летопись».
Третья часть трилогии — «Мои университеты» была напечатана вместе с автобиографическими рассказами «Сторож», «Время Короленко», «В. Г. Короленко», «О вреде философии», «О первой любви».
Тексты печатаются по изданию: М. Горький. Полн. собр. соч. Художественные произведения в 25-ти томах. М., «Наука», тт. 15, 16.
В основу примечаний положен научный комментарий к Полному академическому собранию сочинений М. Горького.
2
Я был тяжко болен… — Алеша Пешков болел холерой в Астрахани летом 1871 г., когда ему было три года. Его отец, Максим Савватиевич Пешков, ухаживая за сыном, заразился и умер (29 июля 1871 г.) в возрасте 31 года.
3
…роды пришли…. — В. В. Пешкова в день смерти мужа родила сына Максима.
4
Это — дядя Михайло, это — Яков… — М. В. Каширин (1832–1909) и Я. В. Каширин (1839–1903) — родные братья матери А. Пешкова. …оба Саши (Саша Михаилов и Саша Яковов) — его двоюродные братья, А. М. Каширин (ум. 1909 г.) и А. Я. Каширин (1865–1910). Сестра Катерина — дочь М. В. Каширина от первого брака.
5
…приземистый одноэтажный дом — дом на Успенском (ныне Почтовом) съезде, в старой части бывшего Нижнего Новгорода. С 1938 г. — мемориальный бытовой музей детства Горького («домик Каширина»).
6
Сандал — краситель, извлекаемый из древесины сандалового дерева. Фуксин — красная анилиновая краска.
7
Семишник — монета в две копейки.
8
Сирота, нищей матери сын… старшиной цеховым сделан, начальник людям. — Дед Горького, В. В. Каширин, родился в 1807 г. в Балахне в семье бедной солдатки. 14-ти лет пошел в бурлаки, а через несколько лет получил почетное звание водолива на расшиве — старшего в бурлацкой артели. В 1841 г. переехал в Нижний уже кустарем-красильщиком, был старшиной красильного цеха, в 1861–1863 гг. избирался гласным городской думы, в которой был единственным представителем всего ремесленного сословия города (см.: И. А. Груздев. Горький и его время. М., 1962, с. 550–551).
