Мигель Астуриас - Глаза погребённых
— Землю!.. Землю!.. Ве-е-е-р…ните нам землю! Ве-е-р-рните нам землю!..
У-у-ш-е-е-л! У-у-ш-е-ел!..
— Свобода! Свобода!.. Хлеба и свободы!.. Землю и свободу!..
Флориндо Кей подумал о Парижской коммуне, в ушах его звучала органная музыка, вспоминалась фраза из какой-то песенки: «Mais il est bien court le temps de cerises…»[158] Волосы его были взлохмачены, глаза защищены от солнца темными очками, рукава рубашки засучены — поджаривался он в своем фордике, в поселок он приехал не ради празднеств — праздниками были заняты организаторы профсоюза и руководители забастовки, которых обвиняли в убийстве Боби Мейкера Томпсона, — он приехал сюда, чтобы узнать, нельзя ли установить контакт с капитаном Педро Доминго Саломэ через Самуэлона, учившего того играть на гитаре, и с капитаном Леоном Каркамо, пользуясь содействием Андреса Медины, его друга детских лет. Оба капитана, Саломэ и Каркамо, обещали свести счеты с Зевуном, захватить комендатуру и в нужный момент встать на сторону народа, а этот момент как будто настал…
К автомобилю Кея почти одновременно подошли Медина и Самуэлон. Невозможно проникнуть в комендатуру. Невозможно. Нельзя даже приблизиться. Часовые не подпускают никого. В комендатуре что-то происходит, но никто ничего не знает, а телефонные провода перерезаны или отключены. На шпиле башенки развевается флаг. С террас глядят установленные на треножниках пулеметы в боевой готовности. Ниже — слепые, зашторенные окна, закрытые двери. Ходят взад и вперед часовые, отрывающие шаги свои от молчания. И всюду царит знойная дремота. Однако зной не может сдержать сверкающие солнечными бликами человечьи реки, потоки тысяч пальмовых сомбреро, то большекрылых, то похожих на плетеные корзинки. Люди, люди разливаются по улицам. Они кричат. Но теперь раздаются уже не здравицы, а угрозы — люди размахивают сомбреро, обнажают мачете. Как было бы здорово вытоптать на площади газоны, уничтожить английский парк, разбитый алькальдом, а его самого вздернуть на фонарь, сбросить на землю статую диктатора, не оставить ни камня от заведения Пьедрасанты, где за досками и каменной мельничкой для размола какао нашли образ Гуадалупской Девы — тот самый, который парикмахер подарил для приходской церквушки мексиканскому священнику Феррусихфридо Феху, высланному потом из страны по обвинению в агитации. Ну и история произошла: «Тропикаль платанера» воспротивилась тому, чтобы Гуадалупская дева красовалась во владениях Компании, изгнала священника-мексиканца, а образ индейской богоматери был обнаружен среди хлама Пьедрасанты, верного лакея Компании.
Радость охватила тех, кто атаковал заведение Пьедрасанты. Богатство лавочника разошлось по рукам: продукты, спиртные напитки, мельнички — для размола какао и маиса, машинка для поджаривания кофе. Все были безмерно счастливы своими приобретениями, к тому же здесь было вдоволь вина, пива, коньяка, виски — и все это даром. Изображение богородицы вручили женщинам, которые, сияя, терпеливо ожидали, когда и им что-нибудь перепадет. Женщины подняли священный образ, правда, не из роз, а из пыли и паутины и, в один миг обтерев его своими шалями — ребосо, понесли в церковь. Слова песнопений смешивались с криками толпы:
— Ве-е-ер-ните нам землю!.. Землю!.. Землю!..
— Хлеба и свободы!
— Земля и свобода!
— Землю! Землю! Землю!
Пречистая наша зачала беспорочно…
— Свобода!.. Свобода!..
Аве, Мария, благодати исполненная…
— Уш-е-е-л! У-ше-е-л! У-уш-е-е-л!..
Превыше тебя лишь господь, лишь господь…
— Землю!.. Землю!..
— Ве-е-ерните нам землю! Землю!.. Землю!..
Темные, липкие, возбужденные, как бы порожденные дремотой деревьев, толпы двигались от плантаций к поселку, оставляя позади обработанные поля, сверкавшие в лучах заката вечерней росой; от земли подымались испарения, как от огромных кастрюль, из которых соком банановых плодов, обсыпанных звездочками или золотистыми искорками, разливался зеленый, влажный вечер… Медленный марш человеческих муравейников иногда задерживался ненадолго — близ площадей, у станции, в ожидании поездов с новостями. Повсюду шумели толпы, пусто было только возле комендатуры, где часовые и пулеметы охраняли расчищенную площадку.
Вскоре в этом потоке пальмовых сомбреро, таком слитном до подхода к площади, стали возникать какие-то водовороты, и от потока отделились человеческие реки и ручейки. Люди устремлялись в одном направлении — на перекресток, где какой-то мужчина обращался к собравшимся…
Голос был его…
Кей выскочил из автомашины и прислушался.
У Медины и Самуэлона сомнений не было. Голос был его…
Они молниеносно обменялись взглядами и, не говоря ни слова, врезались в толпу. Самуэлон шел во главе, он был самый большой (он шел, посмеиваясь и приговаривая: «Дайте дорогу быку!..»), за ним следовал Флориндо, замыкал шествие Андрес Медина, маленький, нервный.
— Какое безрассудство! — ворчал Кей. — Какое безрассудство!
Его охватило отчаяние: их продвижение в толпе становилось все медленнее и медленнее, проталкиваться было все труднее и труднее — они приближались к площади, тут толпа была более плотной, и, наконец, двигаться стало совершенно невозможно, им уже казалось, что они не только не продвигаются, но, наоборот, их относит назад. Человеческая масса — море шляп, голов и людей — перемещалась вместе с ними.
— Безрассудство! Безрассудство!..
— Послушай, Кей, дорогой, не стоит говорить об этом! — обернулся к нему Самуэлон; он действовал в толпе как боксер: отодвигал в сторону слабых, про- талкивался между сильных — его силе и весу никто не мог противостоять. Трудно было представить его с гитарой в руках…
Он немного передохнул и сказал:
— А мне нравятся люди, которые все ставят на карту, вот как Сан! Он человек бури и идет наперекор бурям!
— Земля и свобода! Земля и свобода!
— Ве-е-ер-ните нам землю!.. Ве-ер-ните нам землю!.. Землю!..
Громкие крики стихали по мере того, как люди приближались к оратору, около которого было тихо…
— ЗЕМЛЮ!.. ЗЕМЛЮ!.. Землю… лю… лю… ю… ю… ю!..
— Долой гринго! Долой гринго!..
— Долой! Долой!
— Вон их! Вон… их! Вон… их!..
— Долой!.. Долой!.. Долой гринго!..
Голоса звучали сурово и жестоко. Что-то, по-видимому, произошло, пока они — Кей, Медина и Самуэлон — пытались, хотя и безуспешно, установить контакты с капитанами Каркамо и Саломэ.
События развернулись столь стремительно, что Табио Сан покинул свое убежище и пошел во главе наэлектризованной толпы, направлявшейся к площади, чтобы объявить забастовку. «Время терять нельзя — нужно потребовать возвращения земель и изгнания гринго…»
— Вон их! Вон их! Вон!
Мистер Перкинс только что заявил, что Компания не намерена повышать заработки и улучшать условия рабочих, даже если и будет объявлена забастовка. Наоборот, Компания решила провести массовые увольнения, поскольку предполагает отказаться от этой банановой зоны и не будет больше обрабатывать ни одного дюйма проклятой земли.
Вырывать банановые растения! Так приказали из Чикаго. Но плантации вырывать не стали, оставили гнить на корню; пусть плантации придут в полную негодность, если только не будет другого распоряжения Компании.
Однако других распоряжений, судя по всему, ожидать не приходилось. Гневом, бешенством и яростью звучал голос Аурелии Мейкер Томпсон, отдававшей приказ управляющему Тихоокеанской зоны, которого она сместила с поста, прокричав по телефону: «Платанера» — это я!»
Аурелия Мейкер Томпсон не обманывала. Не считая собственных акций, она унаследовала акции своего отца и своего сына, которого Зеленое Святейшество назначило наследником всех владений. Чикагские газеты, да и пресса всего мира сообщили о смерти Green Pope[159] и о прибытии самолета с останками Боби Мейкера Томпсона. Могила в небе — пришла Аурелии в голову бредовая мысль, — могила в небе, могила сына, поддерживаемая в воздушном пространстве двумя крестами вращающихся пропеллеров.
Ее пожелание было исполнено. Целый месяц в воздухе парил самолет с телом ее сына, самолет-могила. Да, так она могла быть уверена, что ее сын уже на небе. С другого самолета доставлялось горючее, чтобы самолет-могила не приземлялся. В один прекрасный день он упал в море. Но это была сентиментальная ложь. Труп Боби упал на руки акционеров, которые тайно погребли его рядом с дедом. — Пиратом, как чаще называли старика, потому что лучше подходила ему эта кличка. Они опасались, что даже самая могущественная Компания Карибского бассейна может обанкротиться, если каждый из ее основных акционеров вздумает устраивать летающие могилы своим умершим близким. Опасения возрастали из-за приказа сократить район плантаций в Тикисате. Это был смертный приговор тем землям, с которых они ничего не смогли получить, — акции Аурелии перевешивали. А Аурелию Мейкер Томпсон уже захватила новая идея — выстроить готический собор, который своей формой походил бы на стволы бананов, — по ее мысли, он должен стать выражением американской готики: колонны, тонкие внизу и утолщавшиеся кверху, почти невесомые, арка из приникших друг к другу банановых листьев, цветы из настоящего изумруда. Она совсем сходила с ума: как-то вызвала к себе друга из государственного департамента и попросила его — он был влиятельным человеком — выслать войска в Тикисате («Идиоты, они перебрасывают войска в Европу, — говорила она, — тогда как нужно было бросить их в Тикисате!..»). И обо всем этом она говорила с такой же легкостью, с какой заказывала яхту, чтобы искать тело сына в морской пучине…
