Оноре Бальзак - Утраченные иллюзии
— Быть вам министром юстиции, поверьте мне, — сказал Куэнте.
— А почему бы нет? Господин де Пейронне стал же министром, — сказал Пти-Кло, еще не вполне сбросивший с себя шкуру либерала.
Сомнительное положение мадемуазель де Ляэ послужило причиной тому, что при подписании ее брачного договора присутствовала большая часть ангулемского дворянства. Бедность будущей четы, отсутствие свадебной корзины с дарами жениха — все это возбуждало общее сочувствие, которое свет так любит выказывать, ибо, как в делах благотворительности, так и при торжествах, люди прежде всего тешат свое тщеславие. Итак, маркиза де Пимантель, графиня дю Шатле, г-н де Сенонш и двое или трое из завсегдатаев дома сделали Франсуазе кое-какие подарки, о чем много говорили в городе. Эти красивые безделицы в соединении с приданым, которое в течение года готовила Зефирина, драгоценности, подаренные крестным отцом, и традиционные подношения жениха утешали Франсуазу и возбуждали любопытство многих мамаш и дочек. Пти-Кло и Куэнте уже заметили, что ангулемская знать терпит их на своем Олимпе как печальную необходимость; один из них был управляющим имуществом, вторым опекуном Франсуазы, другой был нужен при подписании брачного договора, как висельник для виселицы. Но если г-жа Пти-Кло сохраняла за собой право посещать крестную мать, то для ее мужа на другой же день после свадьбы доступ в этот дом был бы уже затруднителен; однако он твердо решил заставить этот кичливый свет признать его. Стыдясь своего незнатного происхождения, стряпчий приказал матери не выезжать из Манля, где она жила, и, сказавшись больной, прислать ему письменное согласие на брак. Отсутствие родственников, покровителей и свидетелей с его стороны достаточно стесняло Пти-Кло, и он почел себя счастливым, когда в качестве друга мог представить знаменитого человека, которого к тому же желала видеть сама графиня. Поэтому он заехал за Люсьеном в карете. Ради этого достопамятного вечера поэт так разоделся, что, бесспорно, ему было обеспечено превосходство перед всеми прочими мужчинами. Г-жа де Сенонш широко оповестила, что на вечере будет герой дня, а встреча поссорившихся любовников являлась одним из зрелищ, на которые так падка провинция. Люсьен был возведен в звание парижского льва: молва гласила, что он так похорошел, так переменился, стал таким щеголем, что все ангулемские аристократки стремились его увидеть. Согласно моде того времени, по милости которой старинные короткие бальные панталоны были заменены безобразными современными брюками, Люсьен явился в черных брюках в обтяжку. В ту пору мужчины еще подчеркивали свои формы, к великому огорчению людей тощих и дурного сложения, а Люсьен был сложен, как Аполлон. Ажурные серые шелковые чулки, бальные туфли, черный атласный жилет, галстук — все было безупречно и точно бы отлито на нем. Густые и волнистые белокурые волосы оттеняли белизну лба изысканной прелестью разметавшихся кудрей. Гордостью светились его глаза. Перчатки так изящно обтягивали его маленькие руки, что жаль было их снимать. В манере держаться он подражал де Марсе, знаменитому парижскому денди: в одной руке у него была трость и шляпа, с которыми он не расставался, и время от времени он изящным жестом свободной руки подкреплял свои слова. Люсьен желал проскользнуть в гостиную, не будучи замеченным, в подражание тем знаменитостям, которые из мнимой скромности готовы нагнуться, проходя под воротами Сен-Дени. Но у Пти-Кло был только один друг, и он злоупотребил его дружбой. Вечер был в полном разгаре, когда он почти торжественно подвел Люсьена к г-же де Сенонш. Проходя по гостиной, поэт слышал вслед себе шепот, от которого у него прежде вскружилась бы голова, а теперь он отнесся к своему успеху холодно: так он был уверен, что он один стоит всего ангулемского Олимпа.
— Сударыня, — сказал Люсьен г-же де Сенонш, — я уже поздравлял моего друга Пти-Кло. Он из той породы людей, из которой выходят министры; он имел счастье стать членом вашей семьи, как бы ни слабы были узы, связующие крестную мать с крестной дочерью (это было сказано насмешливым тоном, отлично понятым всеми дамами, которые прислушивались, однако ж, не показывая вида). Что до меня касается, я благословляю случай, позволивший мне принести вам свои поздравления.
Все это было сказано непринужденно, тоном вельможи, снизошедшего до посещения людей низкого положения. Люсьен выслушивал сбивчивый ответ Зефирины, обводя взглядом гостиную, исследуя позиции, с которых он мог бы показать себя во всем блеске. Итак, весьма учтиво и придавая своей улыбке различные оттенки, он поклонился Франсису дю Отуа и префекту, и те отдали ему поклон; потом он подошел к г-же дю Шатле, сделав вид, что только что ее заметил. Встреча их была столь увлекательным событием, что в тот вечер ангулемская знать буквально забыла о брачном договоре, подписать который их напрасно приглашали и нотариус и Франсуаза, но ведь для этого им надобно было бы покинуть гостиную и удалиться в спальню! Люсьен сделал несколько шагов в сторону Луизы де Негрпелис и с чисто парижским изяществом, о котором ей приходилось теперь только вздыхать, довольно громко сказал:
— Не вам ли, сударыня, я обязан удовольствием получить приглашение на обед в префектуре?..
— Вы обязаны этим, сударь, только своей славе, — сухо отвечала Луиза, несколько задетая вызывающим смыслом этой фразы, сказанной Люсьеном с тем расчетом, чтобы уязвить гордость своей бывшей покровительницы.
— О графиня! — сказал Люсьен с лукавой и фатовской миной. — Я не осмелился бы навязать вам общество неугодного вам человека. — Не ожидая ответа, он повернулся и, увидев епископа, поклонился ему с большим достоинством. — Ваше преосвященство, вы почти пророк, — сказал он чарующим голосом, — и я постараюсь, чтобы вы оказались настоящим пророком. Я счастлив, что встретил вас тут и могу выразить вам свое уважение.
Люсьен занял епископа беседой, длившейся десять минут. Женщины глядели на Люсьена, как на какое-то чудо. Неожиданная дерзость молодого человека лишила г-жу дю Шатле дара речи. Она видела, что Люсьеном восхищены все женщины, она слышала шушуканье и понимала, что из уст в уста передаются колкие слова, которыми они только что обменялись и которыми Люсьен, с самым презрительным видом, точно бы пригвоздил ее к месту, и сердце ее сжалось от чувства уязвленного самолюбия.
«А что, если, обидевшись, он не придет завтра в префектуру? Какой будет конфуз! — думала она. — Откуда у него столько гордости? Не влюбилась ли в него мадемуазель де Туш?.. Он так хорош! Говорят, она явилась к нему в Париже на другой день после смерти его актрисы!.. А не воротился ли он сюда, чтобы спасти зятя? Быть может, какое-нибудь дорожное приключение вынудило его ехать до Манля на запятках нашей кареты? В то утро Люсьен так загадочно посмотрел на Сикста и на меня».
То был мириад мыслей, и, на свое горе, Луиза предавалась им, глядя на Люсьена, который беседовал с епископом, как властелин этой гостиной; он никому первый не кланялся и ждал, когда к нему подойдут, его рассеянный взгляд блуждал кругом, он владел своим лицом с непринужденностью, достойной его вдохновителя де Марсе. Он не прервал беседы с прелатом даже ради того, чтобы поздороваться с г-ном де Сеноншем, который стоял неподалеку.
Не прошло и десяти минут, а Луиза не могла уже владеть собою. Она встала, подошла к епископу и сказала ему:
— Что такое вам рассказывают, монсеньор? С ваших уст не сходит улыбка.
Люсьен отступил, предоставляя г-же дю Шатле возможность поговорить с прелатом.
— Ах, графиня, как остроумен этот молодой человек!.. Кстати, он признался мне, что всем обязан вам...
— Мне отнюдь не свойственна неблагодарность, сударыня!.. — сказал Люсьен, бросая укоризненный взгляд, очаровавши графиню.
— Послушаем, что вы скажете, — отвечала она, движением веера приглашая Люсьена приблизиться. — Пожалуйста, сюда!.. Его преосвященство будет нашим судьею.
И она направилась в будуар, увлекая за собой епископа.
— Нелепую роль навязывает она его высокопреосвященству, — сказала одна из сторонниц Шандуров достаточно громко, чтобы ее услышали.
— Нашим судьею?.. — переспросил Люсьен, глядя то на прелата, то на жену префекта. — Но кто же обвиняемый?
Луиза де Негрпелис расположилась на канапе в своем бывшем будуаре. Усадив Люсьена по одну сторону от себя, а епископа по другую, она повела беседу, и тут Люсьен оказал честь своей прежней подруге, удивил ее и обрадовал: он не слушал, что она говорила. Поэт подражал позе и жестам Пасты в «Танкреде», когда она поет: «О patria!..»[229] А лицо его пело знаменитую каватину: «Del Rizzo». Вдобавок ученик Корали ухитрился уронить слезу.
— Ах, Луиза, как я любил тебя! — сказал он ей на ухо, пренебрегая и прелатом, и женскими речами, как только увидел, что графиня заметила его слезы.
— Утрите слезы!.. Неужто вы желаете еще раз погубить меня? — оборотившись в его сторону, тихо сказала она, и ее слова неприятно поразили епископа.
