Борис Житков - Виктор Вавич
Виктор боялся, что могут слезы сами брызнуть, от злости слезы.
— Где служите? — шагнул из-за стола полицмейстер, сделал шаг к Вавичу. — Ступайте вон! — сказал, как проплевал, в самое лицо Виктора полицмейстер.
Вдруг Вавич ударил глазами в полицмейстера, как камнями бросил, весь наклонился боком и ногу сзади отставил, в самой вольной, в самой дерзкой позе. Полицмейстер голову назад вскинул, брови прыгнули.
— На точном основании приказа, — и голос у Вавича, как молотком по железу,
-
его
высокопревосходительства
генерал-губернатора генерала-от-кавалерии Миллера — отвести в ближайший участок! Найденное при обысках оружие сдавать в канцелярию полицмейстера или в комендантское управление.
А служу я Его Императорскому Величеству Государю Императору Николаю Второму Александровичу. Присягал! — и Виктор круто повернулся и вышел в двери.
Виктор без дыхания прошагал всю канцелярию — к генералу и застрелюсь!
«Ваше высокопревосходительство! Приказ вашего высокопревосходительства в законной точности, и подвергаюсь», — и Виктор видел, как он стоит по-военному, — а он сразу увидит — военный, — и генерал смотрит строго и поощрительно. — И Вавич быстро стукал по ступенькам лестницы, уже взялся за дверь — и вдруг сверху:
— Надзиратель! Вавич!
Виктор хотел уж не слышать, сунулся в двери и взглянул назад: служитель канцелярский с медалями тарахтел каблуками по лестнице.
— Просят назад господин полицмейстер. Просят. — Запыхался, бежал, видно. Виктор шел назад, весь напружился.
— Вы, кажется, обиделись? — полицмейстер улыбался. — А вы садитесь. Да садитесь же, потолкуем. Виктор сел, вертел головой по сторонам.
— Ведь мы на службе иногда и повздорим, без этого нельзя. Не надо все к сердцу. Вы наверно знаете, что этот номер? Как вы записали? — и полицмейстер шарил глазами по столу.
— 287940! — сказал Виктор.
— Да ведь этот номер был у Сороченки? Так это уж кончик. Подумать только — Тиктин и этакое уж знаете… Вавич кивал головой, глядел мимо, в окошко.
Виктор посидел на бульваре. То сидел, ноги расставив, избочась. То крепко скрестив руки, и ноги вытягивал одна на одну. Заходил обедать в «Южный». Спрашивал самое дорогое. Вечером к одиннадцати часам — пришел домой.
— Ждут уж часов с восьми, — шептала Фроська в передней и кивала на дверь в кабинет.
Но дверь уж приотворилась. Сеньковский выглянул в просвет.
Виктор снимал шинель, будто не видел.
— Ага! Что скажешь? — Виктор, стоя, тер руки и глядел строго на Сеньковского.
— Да черт тебя! Три часа тут, чуть не заснул. А супруга твоя… Что, у вас военное положение?
— Не нравится, я ведь не звал, — и Виктор подошел к столу, открыл коробку с табаком.
— Ты не запускай! — шепотом говорил Сеньковский. — Я и не сидел бы здесь, черт с тобой совсем. — Он подошел к Виктору вплотную. — Она велела, чтоб пришел, до часу будет ждать. Слышал?
— Угум? — промычал Виктор и глядел, как набивалась папироса. Набитая папироса отскочила от машинки.
— Merci-c, — и Сеньковский подхватил папиросу.
— Положи! — крикнул Вавич.
— Пулемет какой! — и Сеньковский положил на стол папиросу. — Ты знаешь что? Черт с тобой, я пойду, а ты петухов не запускай лучше, а то — прямо тебе говорю, живо, брат, тебя, — и Сеньковский оскалился и тер в воздухе между ладо��ями, — фють! — дунул Сеньковский. — Фють и готово.
— Я рапорт подаю генералу Миллеру, — размеренно сказал Виктор и чиркнул спичку.
— Ну и шут с тобой! — и Сеньковский шагнул в прихожую. Виктор слышал, как он сказал: «Не нажгись» — и прихлопнул за собой дверь.
Я унесу
АННА Григорьевна сидела на Надиной кровати и раскладывала на одеяле карты: уж который раз раскладывала на червонную даму, все выходили «дороги», «дороги»… В прихожей позвонили. Анна Григорьевна пугливо дернулась и быстро накрыла карты подушкой. Выглянула в коридор: Башкин стоял, он держал шляпу на уровне лица и шепотом спрашивал Дуню:
— Никого нет? Гостей нет?
— Я одна, одна! — зашагала к нему Анна Григорьевна. — Семен Петрович.
Башкин шел, тихо стукал, озирался.
— Анна Григорьевна! Вы ничего не знаете? — Башкин говорил шепотом. — Пройдемте к вам, я с поезда, на даче живу. Идемте, идемте, — шептал Башкин.
Он взял Анну Григорьевну за руку. Рука Башкина дрожала, и он крепко зажимал руку Анны Григорьевны.
— Сядемте, — все шепотом говорил Башкин. Плотно запер дверь. — Не зажигайте, так довольно света. Он сел против Анны Григорьевны.
— Вы знаете, ваш сын арестован. АннаГригорьевна вся дернулась вверх и как от боли закусила губу.
— И очень скверно арестован, — Башкин не мог смотреть на это лицо, глядел вбок. — Его арестовал квартальный на улице, и у него в кармане нашли револьвер. — Башкин слышал, как мелко тряслось кресло под Анной Григорьевной. — Это ничего, ничего! — говорил умоляющим голосом Башкин. — А квартальный, Вавич, что арестовал его, говорит, что револьвер, — еле слышно шептал Башкин, — с убитого городового.
Анна Григорьевна вдруг схватилась руками за виски, пригнула голову к коленям и тыкалась головой в колени и стукала об пол ногой в отчаянном такте.
— Что ж это? Что ж это? Что ж это? — все громче и громче повторяла Анна Григорьевна.
— Анна Григорьевна! Нельзя! Нельзя! — вдруг крепко сказал Башкин, почти крикнул. Он толкнул в плечо Анну Григорьевну. — Надо сейчас же действовать, действовать!
Анна Григорьевна раскрытыми сумасшедшими глазами смотрела на Башкина.
— Ведь сейчас же, ночью, могут сделать обыск. Надо все, все в его комнате пересмотреть. Сейчас же! Анна Григорьевна встала.
— Боже, Боже! — говорила она и быстро шла с Башкиным в Санькину комнату.
— Дуняша! — крикнул Башкин в кухню. — Никого кроме барина не впускать! Я буду просматривать, а вы складывайте обратно, — шептал Башкин.
— Боже! Боже! — повторяла Анна Григорьевна. Она стояла посреди комнаты, давила ладонями виски, расставив вбок локти.
Башкин зажег обе лампы в Санькиной комнате. Он выдергивал незапертые ящики стола, судорожно быстро перебирал, пересматривал.
— Укладывайте! — командовал шепотом Башкин. И выдергивал другой ящик.
Анна Григорьевна с раскрытыми настежь глазами укладывала аккуратно вещи — ручки, кисточки, стеклянные трубочки — и дышала все с тем же:
— Боже! Боже!
Башкин обезьяньей хваткой перекидывал книги на этажерке. Он дошел доверху: поверх книг, завернутая, толстая. Он схватил, сунулся к столу, к лампе, быстро рвал веревочку, отрывал бумагу. Сверху переплет, от Библии, не приклеенный! И руки сразу почувствовали железо. Башкин осторожно оглядывал, приткнулся близорукими глазами.
Анна Григорьевна оставила укладку, глядела, задохнувшись.
Башкин вдруг переложил железную книгу на кровать, осторожно, бережно.
— Что это? Что? — шепотом спрашивала Анна Григорьевна.
— Я унесу! — сказал Башкин.
Анна Григорьевна глядела на него, на дверь.
— Что? Вы боитесь, что сейчас придут?
— Пусть придут! — выкрикнул Башкин. — Я скажу, что я! Я принес. Да! Вот сейчас заверну в бумагу, — Башкин сдернул синий оберточный лист с письменного стола, — вот! — Он обернул на кровати в бумагу железную книгу. — Вот! и надпишу: Семена Башкина. Прямо распишусь, подпись пусть будет!
Башкин схватил из поваленного стаканчика цветной карандаш и надписал красными буквами — С. Башкин и расчеркнулся.
— Вот, пожалуйте! — он двумя руками осторожно показывал Анне Григорьевне. — Это же бомба! — сказал в самое ухо Анне Григорьевне Башкин. — Я в прихожей положу под стол. Да! И шляпой своей собственной накрою сверху.
Анна Григорьевна молча поворачивалась за Башкиным.
Анна Григорьевна стояла, все глядела на Башкина, когда он вернулся из прихожей, и что-то шептала неслышно.
— Что? Что? — Башкин наклонил ухо.
— Это, наверно, тот оставил… сегодня один заходил без него.
— Я унесу, унесу! Дальше, дальше! — Башкин бросился к постели, отгибал матрац. — Господи! — говорил Башкин. — Господи! Почему у меня, у меня именно, нет матери. Нет, нет матери, — Башкин порывисто откидывал подушки. — На миг, на один миг чтоб была, я все бы отдал, чтоб вот теперь, теперь была б, у каждого прохвоста есть, вот сейчас бы. Нет, нет! Вы ему мать, и вам в десять тысяч раз лучше, чтоб я с десятью бомбами попался, чем он с одним револьвером. Нет, нет! Не то! Не для этого. Не для этого! — почти крикнул Башкин и бросил на кровать Санькин сюртук. — Со мной ничего, ничего бы не было. — Башкин сидел на кровати и говорил, захлебываясь. — Я бы об ней думал бы, вы знаете, мне эту ночь она снилась, как умирала, закрыла глаза и не дышала, а я бросился — мама! и она встрепенулась и схватила меня за голову и прижала губы поцелуем и — рот уже трупный, а я пересиливаюсь и целую, а она меня зубом единственным укусила в губы. Страшно больно, — я проснулся. Башкин поднял к губе руку.
