Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Книга 3
— Калифорния разлетелась вдребезги, — сообщил он вечером. — Там идет гражданская война или, во всяком случае, нечто весьма на нее похожее. Они объявили, что выходят из Соединенных Штатов, но пока никто не знает, кто там стоит у власти. По всему штату идет вооруженная борьба между Народной партией во главе с Матушкой Чалмерс, приверженцами культа соевых бобов и поклонниками Востока, и движением «Назад, к Богу!» во главе с бывшими нефтепромышленниками.
— Мисс Таггарт! — взмолился мистер Томпсон, когда на следующее утро она вошла в его кабинет в отеле, приехав по его вызову. — Что будем делать?
Он спрашивал себя, почему раньше ему казалось, что она излучает какую-то успокаивающую энергию. Он смотрел на ее застывшее лицо, оно казалось спокойным, но это спокойствие начинало тревожить, когда проходили минута за минутой, а выражение не менялось — никакого признака эмоций, никакого следа переживаний. На ее лице в общем-то такое же выражение, как у других, думал он, за исключением какой-то особой складки у рта, которая свидетельствовала о стойкости.
— Я вам доверяю, мисс Таггарт. У вас больше ума, чем у всех моих молодцов, — просительным тоном говорил он. — Для страны вы сделали больше, чем любой из них, вы отыскали его для нас. Что нам делать? Теперь, когда все разваливается, только он может вывести нас из трясины, но он не хочет. Он отказался. Он просто отказывается вести нас. С подобным я никогда не сталкивался: человек не желает командовать. Мы умоляем его: приказывай, а он отвечает, что хочет выполнять приказы. Это чудовищно!
— Да, конечно.
— Как вы это понимаете? Как это объяснить?
— Он высокомерен и себялюбив, — сказала она, — тщеславный авантюрист, человек с непомерными амбициями и наглостью, игрок, делающий самые высокие ставки.
Все просто, думала она. Трудно ей пришлось бы в те давние времена, когда она считала язык орудием чести, которое надо использовать так, будто находишься под присягой, присягой верности реальному миру и уважения к людям. Теперь же все сводилось к произведению звуков, адресованных неодушевленным предметам и не имеющих отношения к таким понятиям, как реальность, гуманность, честь.
И в то первое утро не составило труда сообщить мистеру Томпсону о том, как она выследила Джона Галта до его дома. Не составило труда наблюдать, как мистер Томпсон причмокивал губами от удовольствия, расплывался в улыбках и снова и снова восклицал:
— Узнаю мою девочку! — и при этом торжествующе поглядывал на своих помощников с гордостью человека, чья интуиция, подсказывавшая ему, что ей можно верить, блестяще подтвердилась.
Не составило труда объяснить свой гнев и ненависть к Джону Галту:
— Было время, когда я разделяла его идеи, но я не могу позволить ему погубить мою дорогу! — и слышать слова мистера Томпсона:
— Не беспокойтесь, мисс Таггарт! Мы защитим вас от него!
Не составило труда напустить на себя невозмутимый, холодно-деловой вид и напомнить мистеру Томпсону о вознаграждении в пятьсот тысяч долларов — и сделать это голосом четким и бесстрастным, как звук кассового аппарата, выбивающего чек. Она видела тогда, как на минуту замерло движение лицевых мышц мистера Томпсона, а потом лицо расплылось в широкой, сияющей улыбке, без слов сказавшей ей, что он этого не ожидал, но приветствует, что он рад задеть в ней живую струну и что таких людей он понимает и одобряет.
— Конечно, мисс Таггарт! Безусловно! Вознаграждение ваше! Вам будет выслан чек на полную сумму.
Все это казалось нетрудно, потому что она чувствовала себя так, будто жила в каком-то тягостном антимире, где ни слова, ни поступки больше не являлись ни фактами, ни отражением реальности, а были ее искажением, словно в комнате кривых зеркал, и никакое здоровое сознание не должно воспринимать их напрямую. У нее оставалась теперь только одна забота — его безопасность, его спасение. Мысль эта горела в ней жаркой тугой пружиной, жалила, как раскаленная игла. Остальное представлялось ей как в бесформенном, размытом тумане, как в дурном сне.
Но ведь это, подумала она содрогнувшись, их постоянное состояние, они не знают иного существования, все эти люди, которых она никогда не понимала; им нравилось такое размытое, податливое бытие, им нравилась необходимость притворяться, искажать факты, обманывать; обрадованный взгляд какого-нибудь мистера Томпсона, который от паники теряет способность ясно рассуждать, служил им и целью, и наградой. Хотят ли они жить, спрашивала она себя, люди, желающие жить в таком состоянии?
— Он делает самые крупные ставки? Этот честолюбец играет ва-банк? Так, мисс Таггарт? — тревожно вопрошал ее мистер Томпсон. — Как понять такого человека? Что это за феномен? Чего он добивается?
— Реальности. Этого мира.
— Не очень-то мне это понятно, но… Послушайте, мисс Таггарт, если вы полагаете, что можете раскусить его, не могли бы вы… не попытались бы вы еще раз поговорить с ним?
— Ей показалось, что она услышала свой голос на расстоянии многих-многих световых лет, и он кричал, что она жизнь отдаст, только бы увидеть его, но здесь, в этом кабинете, она услышала голос незнакомого человека, который холодно и безразлично заявил:
— Нет, мистер Томпсон, я не хочу. Надеюсь, мне никогда больше не придется видеть этого человека.
— Я знаю, что вы его не переносите, и я вас за это не виню, но не могли бы вы все же попробовать…
— Я пробовала переубедить его в тот вечер, когда отыскала. Но в ответ на голос разума услышала одни оскорбления. Думаю, я ему более ненавистна, чем кто-либо другой. Он не может простить мне того, что я его выследила. Я — последний человек, которого он послушает.
— Да… да, верно… Как вы думаете, он вообще когда — нибудь сдастся?
Раскаленная игла, которая жгла ее душу, на миг заколебалась. Какой путь выбрать: сказать, что он никогда не сдастся, и смотреть, как они его убьют, или сказать, что он сдастся, и видеть, как они цепляются за свою власть, пока не разрушат весь мир?
— Он сдастся, — уверенно сказала она. — Он уступит, если вы правильно себя поведете. Он рвется к власти. Не позволяйте ему увернуться, но и не угрожайте, не старайтесь причинить ему вред. Чувство страха ему неведомо, у него выработался иммунитет.
— А что, если… сейчас, когда все рушится… что, если он будет слишком долго тянуть с ответом?
Не будет. Он слишком практичен. Между прочим, вы сообщили ему о последних событиях в стране?
— Зачем… нет.
— Я бы посоветовала ознакомить его с получаемыми вами секретными донесениями. Он поймет, что вот-вот произойдет.
— Это хорошая мысль! Прекрасная идея!.. Знаете, мисс Таггарт, — сказал он со звенящей ноткой отчаяния в голосе, — я всегда чувствую себя значительно лучше, поговорив с вами. Это потому, что я вам верю. Я никому не верю в своем окружении. Но вы — вы другая. Вы — надежная.
Она смотрела на него не мигая.
— Спасибо, мистер Томпсон, — сказала она.
Это несложно, думала она, пока не вышла на улицу и не заметила, что ее блузка под пальто стала влажной и прилипла к лопаткам.
Если бы я сохранила способность чувствовать, думала она, пробираясь сквозь толпу в зале терминала, я поняла бы, что полное безразличие к железной дороге, которое меня переполняет, означает ненависть. Она не могла отделаться от ощущения, что занимается лишь перегоном товарных поездов; пассажиры не были для нее живыми людьми. И не имело смысла затрачивать невероятные усилия, чтобы предотвратить катастрофу, сохранить поезда, перевозившие всего лишь неодушевленные предметы. Она оглядела лица людей на вокзале; если он должен умереть, подумала она, если он должен погибнуть от рук руководителей их системы, чтобы эти могли и дальше есть, спать и путешествовать, — почему я должна продолжать работать и обеспечивать их поездами? Если бы я неистово взывала к ним о помощи, разве хоть один из них встал бы на его защиту? Разве они хотят, чтобы он жил, те, кто слушал его?
После полудня ей в кабинет доставили чек на пятьсот тысяч долларов; его принесли с букетом цветов от мистера Томпсона. Она взглянула на чек и безучастно положила его на стол — он ничего не значил и не пробудил в ней никаких чувств, даже намека на чувство вины. Клочок бумаги, ни лучше, ни хуже тех, что валяются в корзине для мусора. Ей было совершенно безразлично, что на него можно купить бриллиантовое ожерелье, городскую свалку или хоть что-нибудь из еще оставшихся продуктов. Деньги по этому чеку никогда не будут потрачены. Сам по себе он не являлся ценностью, и что бы она ни купила на него, это не стало бы ценностью. Но такое полное безразличие, думала она, — это постоянное состояние окружавших ее людей, людей, у которых нет ни цели, ни желаний. Это состояние души без жизненных ценностей; неужели те, кто выбрал такое существование, действительно хотят жить, размышляла она.
