Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Остальные рассказы я приберег для моего подлинного отдыха, который — увы! — длится девять месяцев. Еще раз разрешите вас поблагодарить!
Искренне ваш
С. Л. Клеменс.
38
ЭДВАРДУ У. БОКУ
[1888]
Дорогой мистер Бок!
Нет и нет. Как и подавляющее большинство интервью, — это только пустая словесная шелуха.
По нескольким совершенно очевидным и простым причинам интервью как таковое неизбежно должно быть нелепостью, и пот и частности почему: выражаясь фигурально, — это попытка ездить на лодке по суше и в коляске по воде. Устная речь - это одно, письменная речь совсем другое. Для передачи последней печатное слово вполне годится, но для первой оно не подходит. Как только прямая речь оказывается напечатанной, она перестает быть тем, что вы слышали, — из нее исчезает что-то самое важное. Исчезает ее душа, а вам остается только мертвая оболочка. Выражение лица, тон, смех, улыбка, поясняющие интонации — все, что придавало этой оболочке тепло, изящество, нежность и очарование, делая ее приятной или, по крайней мере, сносной, — исчезло, и остался только бледный, застывший, отвратительный труп.
Вот во что обычно превращается живая речь, уложенная в гроб интервью. Интервьюер редко пытается рассказать, как было произнесено то или иное замечание; он ограничивается тем, что просто воспроизводит его без всяких пояснений. Для печати же пишут совсем по-другому. Тут приходится прибегать к формам, которые весьма мало напоминают живой разговор, но за то помогают читателю лучше понять то, что пытается выразить автор. А когда писателю, сочиняющему роман, приходится воспроизводить речь своих персонажей, поглядите, с какой осторожностью и осмотрительностью приступает он к выполнению этой труднейшей задачи.
«Если бы он посмел произнести эти слова в моем присутствии, — сказал Альфред, принимая шутливо-героическую позу и лукаво подмигивая присутствующим,— пролилась бы кровь!»
«Если бы он посмел произнести эти слова в моем присутствии, - сказал Хоквуд, так сверкнув глазами, что не одно сердце среди этого сборища людей с нечистой совестью содрогнулось от ужаса, — пролилась бы кровь!»
«Если бы он посмел произнести эти слова в моем присутствии, — сказал презренный хвастун, чей язык был смел, но губы дрожали, - пролилась бы кровь!»
Романист настолько остро сознает, что чистая прямая речь в напечатанном виде теряет всякий смысл, что oн нагружает — и часто перегружает — каждую реплику своих персонажей всяческими объяснениями и толкованиями. Тем самым он прямо признает, что печатное слово — ненадежное средство для передачи прямой речи; тем самым он утверждает, что напечатанная без пояснений прямая речь только запутала бы читателя, вместо того чтобы помочь ему понять происходящее.
Интервьюируя меня, вы были предельно добросовестны; вы записали все, что я говорил, слово в слово. Но вы не добавили никаких объяснений, не указали, как я говорил. Поэтому читатель не сможет понять, когда я шутил, а когда говорил серьезно; и шутил ли я все время или все время был серьезен. Такая передача разговора бесполезна. Она может вызвать у читателя множество представлений, но все они будут неверными. А чтобы добавить толкование, которое передало бы правильный смысл сказанного, требуется-требуется что? Такое высокое, редкое и трудное искусство, что тот, кто им владеет, не имеет права расточать свой талант на интервью.
Нет, пощадите читателя и пощадите меня: не печатайте этого интервью. В нем нет ничего, кроме чепухи. Если бы я умел говорить только так, я поостерегся бы говорить и во сне.
А если вам хочется что-нибудь напечатать, напечатайте это письмо; от него может быть некоторый прок: оно, возможно, объяснит читателям, почему люди, которых интервьюируют, как правило, говорят на чей угодно лад, только не на свой собственный.
Искренне ваш
Марк Твен.
39
ОРИОНУ КЛЕМЕНСУ
Хартфорд, 5 января 1889 г.
Дорогой Орион!
Сегодня в 12.20, впервые за всю мировую историю, машина расположила интервалы в строке из подвижных литер и выровняла ее! И я присутствовал при этом. Все было сделано в одно мгновение, автоматически и безупречно! Это, несомненно, первая в мире строка из подвижных литер с безупречными интервалами и безупречно выровненная.
Это была последняя операция, которую оставалось проверить, — так что самое удивительное и необычайное изобретение из всех, когда-либо зарождавшихся в человеческом мозгу, окончательно завершено. Ливи сейчас внизу празднует это событие.
Ну и хитрый же дьявол эта машина! Она знает больше любого человека. Вот сам увидишь. Мы проводили испытание следующим образом: набрали вручную примерно три четверти строки взятыми наугад литерами и дополнили ее шпациями, соответствующими четырнадцати интервалам, шириной в тридцать пять тысячных дюйма каждый. Затем мы выбросили шпации, заложили литеры в машину, разбив их на пятнадцать двухбуквенных слов и оставив между словами интервалы в две десятых дюйма. Затем мы пустили машину в ход — медленно, вручную, а сами впились взглядом в интервалоустанавливающие пальцы. Когда первое слово заскользило по лотку, первый блок выдвинул свой третий палец, второй блок — тоже, но третий блок выдвинул второй палец!
- Ах, черт! Остановите машину... что-то разладилось... она собирается поставить интервал в тридцать тысячных дюйма!
Всеобщая растерянность.
- Между интервальными пластинами попало инородное тело,— заявляет главный механик.
- Пожалуй, что так, — соглашается мастер.
Пейдж обследует механизм:
- Нет... посмотрите сами, и вы убедитесь, что там все чисто. — Продолжает осмотр. — Теперь я понял... да-да... это так... одна из пластин слишком длинна и цепляет. Как неприятно — первая проба, и такая неудача. — Пауза. — Ну, слезами горю не поможешь. За работу, ребята, — давайте разбирать машину... Нет... Стойте! Ничего не трогайте! Продолжайте испытания! Мы дураки, а машина — умница. Она все понимает. К одной из литер пристала грязца, и машина, учитывая это, дает более узкий интервал!
Так оно и было. Машина продолжала работать, расставила интервалы в строке, выровняла ее по ниточке и — безупречную во всех отношениях — вставила в верстатку! Мы вынули ее и стали исследовать с помощью увеличительного стекла. Глядя невооруженным глазом, ты никогда не обнаружил бы, что третий интервал меньше остальных; но увеличительное стекло и кронциркуль доказали, что это именно так. Пейдж с самого начала утверждал, что машина будет замерять и учитывать даже невидимые пылинки, но в ту минуту и он тоже забыл об этом важнейшем факте.
Все свидетели подписали отчет об этом несравненном историческом событии — о первой разбивке строки из подвижных литер машинным способом — и занесли в него час и минуту. Никто ничего не пил, но все были словно пьяные. Ну, не пьяны, а оглушены, потрясены, ошарашены.
Все другие удивительные изобретения человеческого ума кажутся заурядными безделками по сравнению с этим величественным чудом механики. Всякие телефоны, телеграфы, паровозы, хлопкоочистительные машины, швейные машины, счетчики Бэббеджа, веретена Жаккарда, усовершенствованные прессы, прядильные машины Аркрайта — все это простенькие игрушки, сущая ерунда! «Наборщик Пейджа» идет далеко впереди остальной процессии человеческих изобретений.
Недели через две-три мы поразомнем ей суставы, и она будет работать так же мягко и ровно, как человеческие мышцы. Тогда мы возвестим миру о нашей великой тайне и позволим ему смотреть и дивиться.
Верни мне это письмо, когда прочтешь его.
Сэм.
40
У. Д. ГОУЭЛСУ
Хартфорд, 22 сентября 1880 г.
Дорогой Гоуэлс!
Вы были чересчур добры, взявшись прочесть за меня корректуру, но это успокоило миссис Клеменс, и я благодарен вам от всего сердца. Я рад, если вам понравилось то, что я говорю о французской революции. Думаю, с вами согласятся очень немногие. Как ни странно, даже и в наши дни американцы все еще смотрят на это бессмертное и благословенное событие глазами англичан и других монархических наций, и все, что они думают о нем, заимствовано из вторых рук.
Если не считать Четвертого июля и того, что за ним последовало, это было самым замечательным и самым великим событием за всю историю земли. И его благотворные последствия далеко не исчерпаны и будут сказываться еще очень и очень долго.
Не затрудняйте себя пересылкой всей корректуры: вышлите только те листы, где будут ваши поправки, а остальные выбросьте в корзину. Мы выпускаем книгу десятого декабря, — следовательно, если заметка появится двадцатого декабря, это будет как раз вовремя.
Я верю, что ваш отдел создаст новое направление в критике. Когда это произойдет, — а произойти это с соизволения господня должно непременно, — считайте, что, проживи вы еще хоть триста лет, вы не смогли бы принести большей пользы нашей стране.
