Марк Твен - Том 10. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1863-1893.
Может на них ответить дурак или невежда? — спросил человек, с, которым я беседовал.
Конечно нет.
Вот почему вы и не найдете дураков или невежд среди наших должностных лиц.
Я почувствовал, что меня приперли к стене, и все же попробовал вывернуться:
Но круг этих вопросов куда шире, чем необходимо.
— Ну и что? Если кандидаты смогут на них ответить, это достаточно ясно доказывает, что они ответят и на любой (или почти любой) другой вопрос, какой вам вздумается им задать.
Да, в республике Гондур было кое—что, от чего нельзя было отмахнуться. Прежде всею — невежеству и некомпетентности не стало места в правительстве. Делами государства вершили ум и собственность. От кандидата на какую бы то ни было должность требовались природные способности, образование и нравственная безупречность, в противном случае у него не было ни малейших шансов пройти. Если подсобный рабочий на стройке обладал этими качествами, он мог рассчитывать на успех, по самый факт его работы на стройке, где он подносит каменщикам кирпичи, теперь уже не мог доставить ему должность, как это порой бывало в прежние времена.
Заседать в парламенте или быть на государственной службе стало теперь занятием весьма почетным; при старых порядках такое отличие лишь навлекало на человека подозрения и делало его беспомощной мишенью для оскорбительных и грубых насмешек газетчиков. Должностным лицам незачем стало красть: их жалованье было громадным по сравнению с теми днями, когда парламент создавался голосами подсобных рабочих, которые взирали на жалованье должностным лицам со своей, подсобно—рабочей, точки зрения и заставляли своих покорных слуг в парламенте почтительно разделять означенную точку зрения. Правосудие отправлялось мудро и непреклонно: судья, получив свой пост в результате точно установленного ряда повышений, был несменяем до тех пор, пока сам себя чем—либо не опорочит. Ему не приходилось сообразовывать свои приговоры с тем впечатлением, какое они могут произвести на расположение духа правящей партии.
Страной управлял кабинет министров, который выходил в отставку вместе с главой правительства, его создавшим. Так же обстояло дело с главами основных государственных учреждений. Младшие чиновники достигали своего положения посредством честно заслуженных повышений, а не внезапным прыжком из винной лавки, из недр бедствующего семейства или из окружения члена парламента. Срок их пребывания на службе определялся безупречностью их поведения.
Глава государства, Великий Халиф, избирался на двадцать лет. Я осведомился, какой смысл в таком долгом сроке. Мне ответили, что Халиф не может причинить стране ни малейшего вреда, поскольку ею правит кабинет министров и парламент, и что Халиф, дурно употребляющий свою власть, подлежит суду. Эту важную должность дважды, и вполне успешно, занимала женщина, ибо женщины отлично справляются с таким делом, как то показывают примеры иных венценосных монархинь, известные нам из истории. Женщины нередко бывали и в составе кабинета.
Я узнал, что властью помилования облечена особая Комиссия помилования, состоящая из нескольких особо выдающихся судей. При старом режиме эта великая власть принадлежала одному должностному лицу, и, как правило, он заботился лишь о том, чтобы приурочить общую «очистку» тюрем к очередным выборам.
Я спрашивал насчет бесплатных школ. Их оказалось множество, так же как и общедоступных университетов. Я спросил насчет принудительного обучения. Этот вопрос был встречен улыбкой.
— Если будущее ребенка, место, которое ему предстоит занять в обществе, зависит от уровня образования, им получаемого, не кажется ли нам, что отец сам применит все должные меры принуждения? Чтобы заполнить наши бесплатные школы и бесплатные университеты, нам не нужны никакие законы.
В этом ответе и в тоне, которым он был произнесен, слышалась гордость своей страной, и она неприятно резанула мне ухо. Я уже давно отвык от подобных интонаций у себя на родине. Похвалами своим национальным достижениям гондурцы прожужжали мне все уши. Вот почему я был рад покинуть их страну и вернуться в мое дорогое отечество, где никогда не услышишь таких песен.
ПОСЛАНИЕ ОРДЕНУ «РЫЦАРЕЙ СВЯТОГО ПАТРИКА»
«Глубоко сожалею, что не могу присутствовать завтра вечером на банкете «Рыцарей святого Патрика». В этом году, когда отмечается столетие существования Соединенных Штатов, нам должно быть особенно приятно почтить память человека, чье доброе имя живет уже четырнадцать веков. Нам это должно быть приятно потому, что в дни юбилея мы, естественно, вспоминаем о свитом Патрике с большой симпатией. В свое время он проделал колоссальную работу. Он застал Ирландию богатой республикой и принялся думать, к чему с наибольшей пользой приложить свои силы. Он заметил, что президент республики имеет привычку укрывать государственных деятелей от заслуженных наказаний, и так отколотил президента своим посохом, что тот умер. Он узнал, что военный министр живет так экономно, что сумел за год скопить двенадцать тысяч долларов при жалованье в восемь тысяч, — и убил его. Он узнал, что министр внутренних дел всегда причитает над каждой бочкой солонины, предназначенной для отправки дикарям, а потом присваивает эту солонину себе, — и укокошил этого министра тоже. Он узнал, что морской министр больше занят разными подозрительными исками, чем вопросами мореходства, — и тут же прикончил этого министра. Он узнал, что при помощи одного гнусного типа, состоявшего личным секретарем при какой—то персоне, был разыгран жульнический судебный процесс,— и уничтожил этого личного секретаря. Он выяснил, что конгресс, прикидываясь сверхдобродетельным, рвется начать расследование деятельности одного посланника, запятнавшего честь своего государства за границей, но этот же конгресс столь же рьяно препятствует назначению на подобный пост любого человека с незапятнанной репутацией; что у этого конгресса нет другого бога, кроме политической партии, и нет других принципов, кроме партийного политиканства; что кругозор его узок, и вообще непонятно и неоправданно само его существование. Поэтому он перебил всех членов конгресса до единого.
Завершив эту колоссальную работу, он изрек на своем образном языке: «Вот, смотрите, я истребил всех змей в Ирландии!»
Святой Патрик не участвовал в политике: он стоял за правду, и это само по себе хорошая политика! Увидев гада, он забывал спросить, демократ это пли республиканец, но тут же поднимал свой посох и всыпал ему как следует! Вечная намять святому Патрику! Вот бы его к нам сюда, чтобы он и нас к юбилею избавил от гадов! Увы, это невозможно! Бездействует его посох —символ истинных, а не бутафорских реформ. Впрочем, у нас еще сохранился символ Правды — топорик Джорджа Вашингтона, ведь я—то знаю, где его зарыли!
Преданный вам, Марк Твен.
16 марта 1876 года. Хартфорд, Коннектикут
ПЛИМУТСКИЙ КАМЕНЬ И ОТЦЫ—ПИЛИГРИМЫ
Приглашая мистера Клеменса выступить на банкете общества «Новая Англия», председатель Роллинс сказал:
«Этот тост провозглашается за человека, который, собственно говоря, не родился в Новой Англии, и, насколько мне известно, это относится и к его предкам. Стало быть, юридически он не может считаться аборигеном Новой Англии. Однако он нашел великолепный выход из столь трудного положения: сумел сделать так, что все его дети родились в Новой Англии, и таким образом сам он стал новоанглийским предком. Этими достижениями он обязан только самому себе. Кроме того — и это еще важнее — своим жизнерадостным, оптимистическим, полезным творчеством он превзошел лучших сынов Новой Англии. А превзойти их в чем—нибудь значительном трудно, ибо — между нами говоря, за закрытыми дверьми — всем вам известно, что это наиболее способные и умные люди на нашей благословенной земле; и вот среди таких—то людей мистер Твен сумел подняться и сумел перерасти их, став знаменитым благодаря своему блестящему таланту».
Я хочу выступить с протестом. Много лет я молчал, но тому, что здесь происходит, право же, нет достаточного оправдания! Почему вы вздумали чествовать этих людей, ваших предков, это пуританское племя, прибывшее сюда на «Мейфлауэре»? Их—то за что чествовать? Прошу прощения: джентльмен слева подсказывает мне, что вы чествуете не самих отцов—пилигримов, а их высадку у Плимутского камня 22 декабря 1620 года. Ах так, вы празднуете их высадку! Ну, знаете ли, если первый повод казался эфемерным, то второй и подавно невесом; если первый можно сравнить с папиросной бумагой, с оловянной фольгой, с рыбьим пузырем, то уж второй — тоньше самого тончайшего листика золота. Празднуется, стало быть, высадка? Позвольте осведомиться, что вы находите в ней замечательного? Ну что, скажите? Ведь этих пилигримов мотало по океану три, а то и четыре месяца. Зима была в разгаре, у мыса Код стоял собачий холод,. Что же им оставалось делать, как не высадиться на берег? Вот если бы они не высадились, тогда вы имели бы основания отмечать это с помпой! Ибо человечество ни за что не забыло бы такого грандиозного акта идиотизма. Окажись вы, господа, на их место, уж вы—то, надо полагать, не сошли бы на берег! Но все же вы не имеете ни малейшего права чествовать своих предков за те качества, которые они не проявили, а лишь передали вам по наследству. Да, скажу я вам, праздновать высадку пуритан на берег, пытаться представить этот простой и естественный поступок как нечто необыкновенное, заслуживающее удивления, восторгов и славословий на подобных ежегодных оргиях двести шестьдесят лет подряд, — черт возьми, да ведь лошадь и та додумалась бы выбраться на берег! Даже лошадь... Еще раз прошу прощения: джентльмен справа подсказывает, что это собрание не только в память высадки отцов—пилигримов, но и в память их самих. Противоречие налицо: один говорит — чествуется высадка, другой— отцы—пилигримы. Подобный разброд в мыслях характерен для вашей упрямой, несговорчивой породы. Ведь у вас обо всем разные мнения, — обо всем, кроме Бостона! Ну хорошо, за что же вы все—таки собрались чествовать пилигримов? Не секрет, что эти господа обладали тяжелым нравом. Я готов признать, что они были добрее, милосерднее и справедливее своих современников в Европе; я готов признать, что они были порядочнее своих предков. Но что с того? Это ни о чем не говорит. Человечество постоянно прогрессирует. Вы лучше своих отцов и дедов (впервые в жизни позволяю себе оскорблять память усопших, — как правило, я считаю это недозволенным!). Да, те из вас, кто не сидел в тюрьме, — если найдутся такие в этом зале, — наверно, лучше своих родителей. Но неужели это достаточный повод для устройства ежегодных пиршеств в вашу честь? Нет, ни в коем случае! Итак, повторяю: отцы—пилигримы обладали тяжелым нравом. Свои интересы они блюли неусыпно, а предков других людей попросту истребляли. Я мужлан из захолустного штата Миссури, с годами превратившийся в коннектикутского янки. Во мне слились нравственные принципы Миссури и культура Коннектикута. По—моему, господа, это идеальное сочетание. Но где мои предки? Кого я должен чествовать? Где мне найти исходное сырье?
