Фолкнер - Шелли Мэри
В действительности она тоже много для него делала, но не догадывалась об этом. Сам ее вид был ему приятен и являлся почти единственной радостью. Снедаемый разочарованием, унынием и раскаянием, он находил утешение лишь в ее безыскусной болтовне и в осознании добра, что ради нее совершал. Она это чувствовала и всегда была начеку, следила за его настроением и всячески старалась его успокоить. Причина его страданий была ей неизвестна; она не ведала о роковых воспоминаниях, являвшихся к нему в ночной тиши и затуманивающих светлый день сумрачным покровом. Она не видела бледную укоризненную фигуру, что часто являлась ему, вызывая ужас и содрогание; не слышала звеневших в его ушах криков и не лицезрела ту, что лишь недавно стояла перед ним, лучась красотой и жизнью, а теперь безжизненно уплывала на мутных волнах. Эти мучительные картины безмолвно терзали его несчастную душу, а Элизабет видела лишь тень, которую они на него бросали, и стремилась ее развеять. Почувствовав, что темная минута миновала благодаря ее усилиям, она преисполнялась гордости и счастья. Когда же он говорил, что она спасла ему жизнь и стала единственной нитью, привязывающей его к этому миру, что уберегла его от страшной погибели и вечных мук и отчаяния, ее любящее сердце вспыхивало восторгом и она горячо клялась век оставаться с ним рядом и сполна выплатить ему весь несметный долг. Поистине противоположности притягиваются: не существовало более крепкой привязанности, чем между этим мужем скорбей и счастливым невинным ребенком. Он, измученный страстями и угнетаемый виной, с чело́м, испещренным следами многолетних мук, и она — чистая, свободная и лишь начинающая жить, невинная как ангел и движимая лишь самыми неэгоистическими чувствами. Привычка и время лишь укрепили их взаимосвязь, взаимный интерес и взаимную выгоду, и все их мысли и сны были только друг о друге. Родительский и дочерний долг нередко выполняется лениво и равнодушно; для них же обоих это было живое и деятельное чувство, все время принимавшее новые формы. Оно просыпалось с ними, не покидало их со сменой места, слышалось в их голосах и сияло ярким блеском глаз.
Так устроена человеческая жизнь, что прошлое хоть и не является больше частью нашего существования, но никогда не умирает; новые ростки пробиваются с разными интервалами и в разных местах, однако все несут явные характеристики родительского стебля; эмблемой вечности недаром является круг, ведь в вечности соединяются оборванные концы нашей жизни и цикл запускается снова. Фолкнер отсутствовал в Англии много лет; он покинул родину, скрываясь от последствий поступка, который горько оплакивал, однако не желал предоставлять своим врагам возможность отомстить и восторжествовать. За это время прошлое не давало о себе знать даже смутными намеками, и он часто пытался убедить себя, что это все ему приснилось, и нередко даже приходил к выводу, что катастрофа, причиной которой он стал, несмотря на всю свою трагичность, на самом деле была к лучшему. Впрочем, вспоминая о юной и прекрасной жертве, лежащей бездыханно у его ног, он переставал обманываться; но все же на его совесть влияли лишь память и воображение, а никаких других последствий он на себе не испытывал, так как его от них отделяли огромные пространства воды и суши.
И вот в Бадене он впервые встретил англичан; смотреть на них ему было больно. Казалось, все обвиняли его и осуждали; он старательно избегал их общества и поворачивал в другую сторону, увидев, что кто-то из них к нему приближается. Однако он разрешал Элизабет с ними общаться и даже с удовольствием слушал ее рассказы об увиденном и услышанном, ведь каждым словом она подтверждала, что производит на людей благоприятное впечатление, а ее собственные вкусы и предпочтения при этом остаются крайне невзыскательными. Все это было для нее в новинку, ведь прежде с ней никогда не разговаривали дряхлые, накрашенные, но обходительные принцессы, вдовы и прочие представители немецкой знати и английского путешествующего бомонда. Это вызывало у нее немалый восторг, а Фолкнер улыбался, слушая ее живые описания, и радовался, что твердое бесхитростное сердце не поддается лести.
Но вскоре она начала часто рассказывать странную историю об одиноком мальчике, англичанине, красивом и высокородном, при этом диком, живущем взаперти и совершенно лишенном человеческого внимания. Она впервые услышала о нем в доме каких-то иностранцев; те рассуждали об особой меланхолии, свойственной англичанам, которая могла развиться даже у мальчика, едва ему исполнилось шестнадцать. Он был мизантропом; его видели гуляющим в окрестностях пешком или на пони, но он не принимал приглашений в гости, чурался самого вида своих соотечественников и никогда не появлялся на популярных курортных тропах у купален. Был ли он глухонемым? Некоторые отвечали на этот вопрос утвердительно, и все же такого мнения придерживались не все. Однажды Элизабет приметила его издалека; он сидел под раскидистым деревом в неглубокой лощине. Такого красивого мальчика она еще никогда не видела, и такого печального тоже. В другой день его сопровождал джентльмен — как ей сказали, его отец; это был мужчина уже преклонного возраста, на вид суровый и угрюмый, чья улыбка скорее напоминала презрительный оскал; о своем единственном ребенке он отзывался с пренебрежением, а не с сочувствием и называл его «этим унылым мальчиком». Вскоре пошли слухи, что причиной такой меланхолии стало жестокое обращение отца, и Элизабет охотно в это верила — очень уж бесчувственным и неприятным казался ей тот человек.
Обо всем этом она поведала Фолкнеру с необычайной горячностью.
— Если бы ты только его увидел, — промолвила она, — если бы мы пригласили его к себе, мы бы вылечили его от недуга и злой отец больше не смог бы его мучить! Даже если он не в себе, он совершенно безобиден и, я уверена, нас полюбит. Невыносимо грустно смотреть на такого кроткого, такого красивого мальчика, который чахнет без любви!
Фолкнер улыбнулся ее желанию исправить всякое зло, что встречалось ей на пути, — милейшему заблуждению, свойственному юности. Он спросил:
— А матери у него нет?
— Нет, — отвечала Элизабет, — он сирота, как и я, а его отец так бесчеловечен, что лучше бы его не было. Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты спас его, как спас меня!
— Боюсь, тут я бессилен, — ответил Фолкнер. — И все же, если ты нас познакомишь и приведешь его сюда, постараемся придумать, как ему помочь.
Несмотря на все свои недостатки и страдания, Фолкнер не был лишен донкихотства и, услышав о притеснениях, немедля принимался строить планы помощи жертве. Заручившись его разрешением, Элизабет стала искать возможность познакомиться с бедным мальчиком. Но все было напрасно. Иногда она видела его издали, но, если они шли по одной тропе, он сворачивал в сторону, только ее увидев; если же сидел — вставал и исчезал словно по волшебству. Мисс Джервис считала, что Элизабет ведет себя неприлично, и не соглашалась ей помогать. «Если бы вас представила друг другу дама, это было бы очень хорошо, но бегать за молодым джентльменом лишь потому, что он выглядит несчастным? Это очень странно, Элизабет; так не положено».
И все же Элизабет продолжала искать встречи с мальчиком и рассуждала, что не для себя хочет с ним познакомиться, а прежде всего представить его отцу, который затем или убедит его родителя лучше с ним обращаться, или заберет мальчика к ним.
Они жили довольно далеко от купален, в тенистой лощине, окруженной крутым обрывом с почти отвесными стенами. Однажды ближе к вечеру они отдыхали около дома и вдруг услышали в кустах и подлеске над головой какой-то шум, будто кто-то ломился сквозь заросли. «Это он, смотри!» — воскликнула Элизабет; и действительно, из укрытия показался мальчик; на протоптанной, но все же крутой тропе он подгонял лошадку, упрямо не замечая опасности, а животное не желало спускаться по склону. Фолкнер же увидел опасность и решил, что мальчик не знает, сколь сильно поднимается тропа у подножия холма; он окликнул его, но мальчик не услышал, и через миг лошадь оступилась, наездник перелетел через ее голову, и сама лошадь, кувыркнувшись, покатилась вниз. Элизабет вскрикнула и бросилась к упавшему юноше, но тот быстро поднялся; он, кажется, не ушибся и не собирался жаловаться, но явно был недоволен, что на него смотрят; его угрюмость переросла в беспокойство, когда он подошел к упавшей лошади и вместе с Фолкнером попытался ее поднять. Бедняжка приземлилась на острый камень, порезала бок, и рана кровоточила. Мальчик засуетился, бросился к бежавшему по дну лощины ручью и набрал воды в шляпу, чтобы промыть рану; Элизабет обратила внимание и после сказала отцу, что он орудовал только одной рукой, а другую явно повредил. Тем временем Фолкнер смотрел на мальчика со смесью восхищения и боли. Тот был удивительно хорош собой: взгляд больших глубоко посаженных светло-карих глаз под опущенными длинными темными ресницами был одновременно ласков и пронзителен; лоб необычайной красоты увенчивала копна каштановых волос; лицо представляло собой идеальный овал, а фигура была легкой и изящной, как у статуи; выражение его лица было мрачным, почти насупленным, несмотря на чрезвычайную изящность черт; в нем читалась даже некая свирепость, и если бы художник искал идеальный прототип для образа романтичного юного разбойника, он нашел бы его в нем. Но кроме этого, что-то в мальчике показалось Фолкнеру знакомым, странным и притягательным, и он разглядывал его с болезненным любопытством. Мальчик ласково поговорил с лошадью и согласился, чтобы ту отвели в конюшню Фолкнера, где ее осмотрел бы конюх.
