Геннадий Русский - Соловецкое чудотворство
Страшно подумать, а смерть, она рядом стоит. Везти-то нас на материк им расчёта нет, да и мало нас осталось. Был когда-то СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения, остался от него СТОН — Соловецкая тюрьма особого назначения, пророчески названо: издох СЛОН, издав последний СТОН. Говорят, и секретные приказы уже получены. Как есть мы все нераскаявшиеся и неисправимые государственные преступники, то всех и порешить. А есть, говорят, и более секретный приказ, что и начальство тоже, и охрану, и всех, кто правду соловецкую знает. Вот отчего у начлага бессонница! Никак нельзя допустить, чтоб из нас кто уцелел, чтоб правда о Соловках осталась. Концы упрятать — и все дела, чего проще. Ну ты чего ревёшь? А ты чего кулаками размахиваешь? Я-то здесь при чём? Мне-то что, меньше твоего достанется? А ты чего мелешь: советская власть так не поступит! Давно известно: здесь тебе власть не советская, здесь власть соловецкая!
Бежать? Эх, кабы бежать! Хоть денёк напоследок по воле погулять, по лесам сосновым побродить, у озера тихого посидеть… Да куда убежишь? Никто ещё с Соловков не убежал ни при старой власти, ни при новой. А пытались многие, да и как не пытать узнику воли? Вроде бы и недалеко до берега — шестьдесят вёрст, не шестьсот, а никто их не переплыл, да и переплывёшь, куда на берегу денешься, кроме Кемской пересылки?
Был всё же случай, не столь давний, многие его помнят: один горемыка сумел утечь из-под надзора в тёмен час, присмотрел он заранее лодочку, только весла не было, доской погреб, ничего. Ночью ветерок задул, волнишку раскачало, беглецу всё веселей — в волнах не заметят. Всю ночь он грёб, с волнами боролся, к утру так притомился, что на дно лодки свалился и уснул.
Просыпается — красота какая в природе! Ветра как не бывало, гладь ровная, молочно-белая, и всё окрест окутано туманом в розовых лучах солнца восходящего. Возликовала душа беглеца, и погрёб он своей досочкой с новой силой. Всё веселее солнышко светит, сквозь туман пробивается, золотом отливает. Ветерок свежий — зефир утренний — чуть дохнул, туман рассеивается, расползается. И видно ему, горемычному, сквозь туман близкое очертание земли. Эх, да ни один путник, ни один корабельщик не радовался так виду желанной земли, как беглец бесталанный! Ах, ты земля, родная, твёрдая, прими сына своего блудного! Вот и берег, вот и свобода! Никому не удавалось достичь берега материкового, а ему счастье. Тут крепче дохнул ветерок и совсем туман развеяло. До чего ж хорош, весел берег перед ним! Вот камешки береговые, вот деревца стоят — ёлочки пушистые, а меж них рябинка алыми гроздями голубому небу кланяется. Вот и горка в отдалении возвышается зелёной шапкой. А вон белеется… — и сердце обмерло — белеются, белыми лебёдушками в воде отражаются церковки, Китеж-градом из воды выплывают, утренним солнцем осиянные… Да страшнее страшного узнику краса эта, чудная красота славного монастыря Соловецкого! Вот как! Пока он, измученный, в лодке спал, морским течением его на старое место вынесло — такие уж течения вкруг островов Соловецких, назад они тянут, на волю не пускают. Уже видит он и фигурки на берегу, и голоса слышит — СЛОН пробудился, завозился — зовёт к себе каторга соловецкая. И тогда он, бедолага, перекрестившись, а может, и не крестившись, в воду кинулся… Так одну пустую лодку и нашли.
Бегали, многие бегали по острову. Иные чтоб только денёк на воле побыть, а потом будь что будет. Прежде-то, когда бабы на острове были, вместе бежали, чтоб любовью насладиться. За это полагалось: мужикам — Секирка, бабам — Зайчики. А потом проще стало — на месте стреляли. Конвою даже интересно было, когда бежали: оленей-то они всех перебили, за двуногим зверем стали охотиться.
И всё ж бежали, какие б строгости ни были. Всё одно ведь погибать. Прежде-то, как отсидишь срок, так отпускали, а теперь не слышно, чтоб кто-то на волю выходил, да и всем из нас срока навешаны такие, что одна всем воля — из зоны вперёд ногами… Как тут не бежать? Всё равно куда, везде одна дорога…
Вот и решился один такой. Загляделся он на красу соловецкую, на озёра тихие и не выдержал. Прямо с лесоповала и дёрнул. Да заметили его, погоню наладили. Стреляли в него, не попали, тогда собак вслед пустили. Он одно озеро переплыл, другое, в болоте покружил, запутал след. До ночи бегал, вымок и устал так, что ноги не несут. Думал хоть денёк на воле побыть, а видел только, как ветки мелькают, слышал, как вода чавкает и как псы злобные брешут по следу. Вот и воля: мокрому, усталому, голодному — всё одно в лесу погибать. А ещё дождичек пошёл, окладной, холодный, нет сухого места в лесу — хоть след беглеца он замыл, да что теперь с того? Сил нет идти и спрятаться под ёлкой невозможно — липнет мокрая одежда к телу, трясёт и знобит его. Уже идти не может, ползёт он. Ползёт, ползёт, в глазах туман кровавый… или это ему в тумане огонёк показался? Ещё прополз и видит — прямо перед ним дыра в земле светится. Смотрит туда и видит: землянка и есть в ней кто-то. Пригляделся: теплится перед образом лампада, стоит на коленях старец с белой бородой до земли, а рядом гроб. У беглеца сил нет слово произнести, вскрикнул он слабо и тут же чувств лишился…
А ты, писатель, меня не перебивай, не говори, что я всё к божественной инстанции свожу. В сказе этом есть смысл, сам поймёшь… Не сержусь, ни на кого я теперь не сержусь… Только вот что я думаю. На воле ты, писатель, что тенор знаменитый Леонид Витальевич Собинов или гениальный бас Фёдор Иванович Шаляпин, все тебя слушают и аплодируют, а в походе солдатам не тенор нужен, не бас, а запевала, а в каторге трепач вроде меня, вот меня и слушают. И ты слушай, коли любо.
Так о чем бысть я? Про лагерных голубочков, Ромео и Джульетты вроде, или про беглеца вроде Монте-Кристо Соловецкого? Совсем ты меня, писатель, с толку сбил. Ах да, про схимника…
Не верите, что был такой? Был и жил в землянке в потайном месте. Что война была, что революция и вся заваруха — до него не доходило: давно он себе гроб из колоды вырубил — домовину, в ней и спал, а остальное время Богу молился. Всё людское забыл, сло́ва не молвил — молчальником был, с одним Богом беседовал, и столь древен был, что новые монахи его имя забыли, а спросить у него не могли. Носили ему пищу раз в три дня — когда возьмёт, а когда лисицы съедят, а потом, в заваруху, и носить перестали, и тропу забыли, и те из монашествующих, кто на острове оставался, не знали — жив или почил в Бозе.
Только однажды, рассказывают, собрался первый начальник лагеря Соловецкого гражданин-товарищ Ногтёв на охоту и, как новоявленный князь соловецкий, притомившись за потехой, выехал на полянку и наехал на пещеру схимникову. Вынул из кармана флягу, тут же её разом высосал и послал своего адъютанта разузнать, что за непорядок такой на вверенной ему в управлении территории. Тот в землянку слазил и докладывает: «Живёт там какой-то полоумный старик, и дух у него тяжёлый». Начальник тогда сам в землянку пошёл. Что там было — неведомо, только вышел оттуда начальник смирный-пресмирный и всю дорогу молчал, а когда адъютант спросил его, что со стариком делать, прикрикнул: «Кто старика тронет, тому — вот!» — и по кабуре своей похлопал. Говорят, присмирел с тех пор, а то был зверь зверем — из каждой партии вновь прибывших нескольких собственноручно из маузера шлёпал. Молва-то доносит, что каким-то образом узнал начальник от схимника свой смертный час, да это домысел — разве мог молчальник говорить? Но то, что начальника самого вскоре шлёпнули — верно. Известно, на Соловках и стража и страждущие — все под смертью ходят.
Вот к этому схимнику и приполз беглец. Он бы ушёл, чтоб старца не подводить, да сил не было, разум помутился, чувств он лишился. А очнулся во тьме — мохом и сырой землёй пахнет, будто в могиле, но слабый огонёк мигает — понял он, что в землянке, приподнялся и старца увидел — на коленях молится. Рад беглец пристанищу, да неймётся ему, дрожит весь, озноб не унимается. И оставаться нельзя, понимает, что подведёт святого старца, и остаться хочется, посмотреть на последнего подвижника русской земли. Посидел он так, а холодно ему — ох и холодно! — нам-то с вами в этом сыром каземате — чистая баня! — и пополз к выходу, да задел что-то, крышка это была от домовины, она и хлопнула. Старец оглянулся, зна́ком к себе беглеца позвал. Беглец к нему как к живой иконе припал. Старец взирает на него, как с иконы, пытливо и сурово, но и доверчиво так-то, понимающе. «Я сейчас, я уйду…» — лепечет беглец, а сам дрожит. Старец сделал рукой запретительный знак, повелевает встать. Тот поднялся шатаясь. Старец указывает на домовину — ложись, мол. Тот отшатнулся, ужас пронял. Старец, похоже, даже улыбнулся — глаза посветлели и кивнул головой — ничего, мол, не бойся. Понял беглец, что старец отдаёт ему своё ложе, но всё ещё не мог решиться. Тогда старец тихонько коснулся его рукой и опять в глаза посмотрел. Теплее стало замученному человеку от этого прикосновения и взгляда — токи бесконечного добра передались ему, и повиновался он старцу, снял сырую одежду, а старец ему белый саван подал, он его надел и лёг в домовину, как в вечную постель. И так-то хорошо и тепло ему, как давным-давно в детской колыбельке было, когда лежишь, глазёнки таращишь, а над тобой родная маменька склонилась…
