Сусанна Тамаро - Поступай, как велит тебе сердце
Пришло время обедать, и я отправилась на кухню что-нибудь приготовить. Воздух был теплым. Мы накрыли стол в саду, под глициниями. Я постелила скатерть в бело-зеленую клетку и поставила в центре стола вазочку с незабудками. Видишь, я помню все в мельчайших подробностях, несмотря на дырявую память. Может, я чувствовала, что вижу ее последний раз? Или же, после того, что случилось, я пыталась искусственно продлить время, которое мы провели вместе? Кто знает. Кто теперь разберет.
Нужно было сготовить что-то на скорую руку, и я решила сварить макароны в томатном соусе. Когда вода закипела, я спросила у Иларии, какие варить, обычные или крученые. Не заходя в комнату, она ответила: «Мне все равно». Я кинула крученые. Мы сели за стол, я стала расспрашивать о тебе. Она отвечала уклончиво. Над нашими головами вился рой насекомых, сновавших от цветка к цветку, от их жужжания мы порой едва слышали друг друга. Вдруг что-то темное упало в тарелку твоей матери. «Оса! Убей ее, убей!» – закричала она, вскочив со стула и опрокинув тарелку. Я поспешила к ней на помощь, приглядевшись, увидела, что это шмель, и сказала: «Не бойся это не оса, это шмель, он не жалит». Убрав его со скатерти, я положила еще макарон в тарелку. Илария, с гримасой испуга и отвращения на лице, снова села за стол, взяла вилку, покрутила ее, перекладывая из одной руки в другую, потом оперлась локтями о стол и сказала: «Мне нужны деньги». На скатерти, в том месте, куда упали макароны, осталось красное пятно.
Разговор о деньгах не прекращался вот уже несколько месяцев. Незадолго до Рождества Илария призналась мне, что подписала бумаги в пользу своего психотерапевта. Когда я попросила ее объяснить суть дела подробнее, она как обычно ушла от ответа. «Это поручительство, - сказала она, - пустая формальность». Ей нравилось изводить меня таким вот образом: если она рассказывала о чем-то, то лишь наполовину, перекладывая заботу на мои плечи и не оставляя возможности помочь ей. Твоей матери было просто необходимо постоянно чувствовать, что о ней кто-то тревожится. Однако, по большей части ее заявления почти не имели под собой оснований.
Например, Илария сообщила однажды, что у нее обнаружили рак яичников. Я страшно перепугалась, но, узнав подробности, выяснила, что речь была всего лишь об осмотре, который полагается пройти любой женщине. Понимаешь? Вроде как в той истории про мальчика, который все время кричал: «Волк, волк!» Она стращала меня так часто, что, в конце концов я перестала верить ее словам – точнее, начала относиться к ним с недоверием. Вот и известию о том, что Илария подписала какие-то бумаги, я не придала большого значения и не выпытала у нее подробности. У меня уже не оставалось сил на эту игру в смертоубийство. Но и узнай я обо всем раньше, все равно я ничего не могла бы изменить: бумаги она подписала уже давно, ни сказав мне ни слова.
Гром грянул в конце февраля. Лишь тогда я узнала, что Илария подписала поручительство за фирму своего психоаналитика на сумму три миллиона лир. За последующие два месяца фирма разорилась, долг ее составил почти два миллиарда лир, и банки требовали уплаты по счетам. Тогда твоя мать пришла ко мне вся в слезах, причитая: «Ах, что мне теперь делать?» По тем бумагам банки требовали дом, в котором она жила вместе с тобой. Можешь себе представить, как я возмутилась: в полных тридцать лет твоя мать не только не могла заработать себе на жизнь, но и умудрилась пустить на ветер единственное, что у нее было – дом, который я завещала ей, когда родилась ты. Я была вне себя, но попыталась взять себя в руки, желая уберечь твою мать от еще больших переживаний. Стараясь не выдать своих чувств, я сказала: «Посмотрим, что можно сделать».
Поскольку Илария не могла и не хотела ничего предпринимать, я решила найти хорошего адвоката. На некоторое время я вошла в роль сыщика и стала собирать информацию, которая помогла бы нам выиграть тяжбу с банками. Так я узнала, что уже на протяжении многих лет по совету своего терапевта Илария принимала сильные психотропные препараты. Во время сеансов, если она была подавлена, он предлагал ей виски. Он внушал ей, что она самая одаренная ученица, что вскоре сможет открыть свое дело и будет лечить людей в свою очередь. Меня берет оторопь, когда я только повторяю эти слова. Подумать только, неужели Илария – с такой уязвимой, смятенной душой, совершенно не имевшая в себе корня - и вдруг могла кого-то вылечить. Если бы ее психоаналитик не разорился в пух и прах, она все равно рано или поздно осталась бы у разбитого корыта – начав втайне от меня проповедовать учение своего святоши.
Разумеется, она никогда не говорила о своих мечтах открыто. Когда я спрашивала, почему бы ей не вспомнить о дипломе по литературе, она с хитрой улыбкой отвечала: «Вот увидишь, однажды он мне пригодится».
О многом больно вспоминать. А говорить еще больнее. В ту мучительную пору я поняла о своей дочери то, о чем не ведала прежде ни сном, ни духом; даже не знаю, хорошо ли поступаю, рассказывая тебе об этом – но поскольку я решила ничего не утаивать, выкладываю все начистоту. Словом, я тогда поняла вот что: твоя мать вовсе не была умным человеком. Мне понадобилось столько времени и душевных сил, чтобы понять и принять это – отчасти, потому что о собственных детях трудно судить беспристрастно, отчасти, потому что Илария со своей ложной ученостью и диалектикой сумела пустить пыль мне в глаза. Будь у меня мужество принять эту истину раньше, возможно, я защитила бы ее, выражая свою любовь не словом, а действием. И тогда, может, мне удалось бы ее спасти.
Но как именно следовало поступать, я поняла слишком поздно. И к тому времени нам оставалось лишь одно: признать Иларию недееспособной и подать в суд иск о признании сделки недействительной. Когда я сказала об этом Иларии, с ней случилась истерика. Она кричала: «Ты все делаешь нарочно, чтобы забрать у меня дочь!» Но в глубине души, думаю, она больше беспокоилась о том, что если ее признают недееспособной, пойдут прахом ее надежды открыть собственную лечебницу. Невероятно: она стояла на краю пропасти, а сама была уверена, что сидит на зеленой лужайке, где можно устроить пикник. Как бы там ни было, после того разговора я отказалась от услуг адвоката и банки выиграли дело. Потом Илария обратилась к другому юристу и ничего не сообщала мне до того самого дня, когда появилась с букетом незабудок.
Можешь представить, что творилось у меня на душе, когда, опершись локтями о стол, она попросила денег? Конечно, я знаю, что говорю о твоей матери – и теперь в моих словах тебе слышится только бездушная жестокость, ты думаешь, наверное, что она не напрасно меня ненавидела. Но вспомни, о чем я тебе говорила в самом начале: твоя мать была моей дочерью, я потеряла больше, чем потеряла ты. Ты не ведаешь своей утраты, для меня все иначе. Если порой тебе кажется, что я говорю о твоей матери с безразличием, попытайся понять, насколько велика моя боль, что даже слова не могут ее вместить. Безразличие - лишь маска. Это обезболивающее, благодаря которому я могу еще говорить.
Когда она потребовала от меня уплатить ее долги, впервые в жизни я сказала нет, окончательно и бесповоротно: «Я не швейцарский банк, и у меня нет такой суммы. А кабы и была, я не дала бы денег – ты уже большая, изволь нести ответственность за свои поступки. У меня был лишь один дом, и я подарила его тебе, если ты его прошляпила, это уже не мое дело». Тогда она стала всхлипывать, бормотать что-то бессвязное, начинала говорить одно, умолкала и говорила совсем другое – в ее словах нельзя было уловить ни логики, ни смысла. Это продолжалось минут десять, и, наконец, она вспомнила про свою любимую мозоль - великую вину отца перед ней, про его множество прегрешений, и главное из них – безразличие к ней с его стороны. «За все приходится платить, понимаешь ты или нет?» - кричала она, глядя страшными, пустыми глазами. И тогда, не знаю как это вышло - я все ей сказала. Тайна, которую я поклялась унести с собой в могилу, слетела с моих уст. В то же мгновение я горько пожалела, что не прикусила язык, я готова была отдать все, что угодно, лишь бы вернуть сказанное - но было уже поздно. Слова: «Твой отец на самом деле не был твоим отцом», - уже достигли ее слуха. Ее лицо сделалось бледнее белого. Она медленно поднялась со стула, сверля меня взглядом. «Что ты сказала?» - прошептала она едва слышно. Ко мне, как ни странно, вернулось спокойствие. «Ты все отлично слышала. Я сказала, что мой муж не был твоим отцом».
Что ответила тогда Илария? Ничего, она просто ушла. Она повернулась, и как сомнамбула двинулась в сторону калитки. «Постой! Давай поговорим…» - прокричала я ей вслед отвратительно сдавленным голосом.
Почему я стояла как вкопанная, почему не побежала за ней, почему не сделала ничего, чтобы остановить ее? Потому что я сама окаменела от своих слов. Попытайся понять, я хранила тайну столько лет, так берегла ее – и вдруг проговорилась. В одно мгновение, словно канарейка, в клетке которой не заперли дверцу, слова слетели с губ и достигли слуха того самого, того единственного человека, который ни в коем случае не должен был их услышать.
