Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая
— Ну что ты в этом смыслишь! — рассердился Злотый. Он не любил, когда жена разговаривала с ним о делах, хотя и признавал, что в этом отношении она «не так чтобы уж очень глупа». — Могут забрать — и все. Такой закон.
— Но если есть такой закон, что они могут забрать его состояние, то почему ты сказал, что они не смогут прибрать к рукам состояние Губерта? Если они могут взять, так возьмут и у мальчишки, тут уж никакие отписки-переписки не помогут.
Злотый знал, что у его Анельки светлая голова во всем, что касается деловых вопросов, но это ее замечание удивило его. Кинув взгляд на жену, он недоуменно поджал губило промолчал.
Мадам Злотая не отступалась.
— Ну почему ты сказал, что к Губерту претензий иметь не будут?
— Ничего такого я не сказал, — выдавил наконец Злотый, — это он сам сказал. А если кто настолько глуп, что двадцать пять лет ведет фирму и не знает устава, так пусть сам за это и расплачивается.
— И ты не сможешь спасти дело? — спросила Анеля, когда они уже подходили к дому.
— А зачем мне его спасать? Это же не мое дело. Я его спасу, когда оно уже будет мое.
Сонный, взлохмаченный Бронек открыл им на звонок и долго расспрашивал о концерте и братьях Голомбек.
XII
Горбаль затащил профессора Рыневича в кабачок, так называемую «забегаловку», на Сенной, неподалеку от Маршалковской. В духоте и клубах дыма за столиками сидели серые фигуры скромных обитателей здешних мест. Водка, которую им подали, была теплая, а селедка жесткая, приправленная плохим, вялым луком. Но Горбаль не обратил на это внимания. На него вдруг накатил приступ пьяного красноречия: обычно такой молчаливый, он вдруг не на шутку разговорился. Это вполне устраивало профессора, ему не очень-то хотелось беседовать; даже вторая и третья рюмка не развязала язык. Он сейчас испытывал то же самое, что овладевало им на некоторых лекциях: усталость и бессилие противостоять непреодолимому желанию скрыться. Он сидел молча, не в силах шелохнуться.
Горбаль все время говорил об Эльжбете, с какой-то одержимостью вцепившись в эту тему, не догадываясь, что терзает Рыневича. Каждое его слово — а речь Горбаля отличалась какой-то своеобразной вульгарностью — больно ранило профессора.
— Как эта женщина поет, дьявол ее подери! — говорил Горбаль, вперяя в профессора свои маленькие глазки. — А вы знаете, что нужно, чтобы так петь? Разумеется, талант, голос! Но первым делом нужно работать! Какой труд чувствуется за ее совершенством, как она все это выдолбила! Вы знаете, как работала Моджеевская? Как она в старости готовила Лаодамию? Валилась в кресло и ревела белугой, а потом опять бралась за дело. Работа — это основа успеха каждого артиста, подлинного артиста…
— Вы давно знакомы с Эльжбетой Шиллер? — спросил несколько раздраженный профессор.
— Еще в Одессе крутился у них, во время войны. Так ведь и с вами-то я там познакомился, не так ли?
— А мне казалось, что мы познакомились только в Варшаве. Ах, да, вспоминаю, вы были у нас зимой… тогда… да…
Профессор замолк и уставился вдаль, как будто увидел перед собой былое. Взгляд его остекленел. Водка все же делала свое.
— Да, — пробормотал он. — Былое.
Он огляделся по сторонам, рассматривая поочередно, уже с некоторой пьяной напряженностью, сидевших в «забегаловке» людей. Чудаковатый художник с рыжеволосой натурщицей, несколько рабочих, двое подозрительных субъектов сидели за столиками, покрытыми грязными скатертями. Профессор ужаснулся при виде этого общества.
— Господи, куда мы попали! — воскликнул он. — В самый что ни на есть паршивый кабак!
Горбаль с презрением посмотрел на профессора, взглядом отстранил его куда-то и, стуча, по своему обыкновению, ладонью о стол, начал длинную рацею. Как и все алкоголики, он захмелел, выпив самую малость.
— Как вы, профессор, сказали? Пр-равильно вы, профессор, сказали! Куда мы попали! И из-за кого? Из-за бабы. Ну что мне она? А? Ну какой-такой смысл? Баба?! Пшик, пан профессор, сущий пшик! Дымка, пух, прах, тьфу и все тут… Зато поет, как поет! Как соловей. Аделина Патти с Кипурой в подметки ей не годятся… И вот два солидных человека стоят из-за нее в толпе на улице. Профессор и артист… И все… А она прошла и даже слова не вымолвила. Аминь, ш-ш… Ей, видите ли, нельзя говорить, голоса для нас жаль… Это ее голос, а мы… Разница-то какая!.. Она — и мы, королева — и чернь…
Профессор пытался было возразить, но Горбаль заливал его таким потоком слов, что тот не мог издать ни звука. Наконец Рыневичу удалось перекричать собеседника:
— Ну что вы плетете! При чем тут все это? Ну конечно же, не могла она после концерта говорить на улице. Конечно, ей приходится беречь свой голос, ведь это же сокровище!
Но Горбаль, как глухарь на току, ничего не слышал.
— Принцесса — и свинопасы, а? Как в сказке Андерсена… Даже взглядом не удостоила… Тварь…
— Ну-ну, потише, — пытался удержать его профессор.
Но Горбаль не унимался.
— Нет, вы подумайте… тут такие события… черт знает что может случиться… Мир, может быть, рушится, конец культуры. Понимаете? Конец культуры… А она — тю-лю-лю, тир-лир-лир — а потом ноль внимания на человека. Диспропорция-то какова, пан профессор, а?
Рыневич почувствовал, что весь он как-то оцепенел, и тут же придержал Горбаля за рукав.
— А откуда вам известно, что миру грозит конец?
— Не знаю… не знаю… Понятия не имею, дорогой ученый, только предчувствую. А? Интуиция!
— А вы знаете, что нам в любой момент грозит возврат ледникового периода?
— Э-э… ледникового? — ошеломленно спросил Горбаль.
— Ледникового. Земля регулярно, через несколько тысячелетий вся покрывается ледяной скорлупой. Как по часам — ре-гу-ляр-но! И знаете что? Я точно вычислил… Вот уже двести лет, как она вновь должна бы быть сплошным ледником.
— Уже двести лет? — Горбаль не то притворился удивленным, не то зрелище ледяной земной скорлупы действительно потрясло его затуманенное водкой сознание. Как бы то ни было, он вытаращил глаза.
— Да! Задержался что-то ледниковый период… Задержался…
— Ну и что?
— Как? Вы не понимаете? Это же значит, что в любой момент, абсолютно каждую минуту могут вернуться ледники.
— Чудеса! — прошептал Горбаль.
— Начнется зима. Холодно, снег, мороз, что ж, для зимы вполне нормально. Но вот становится все холоднее. Март — холод. Апрель — еще холоднее. И постепенно — скажем, в июне, в июле — сверху вниз, с севера на юг начинают ползти ледяные горы, и мы замерзаем, дорогой Горбаль, замерзаем…
Научная теория в пьяной голове профессора Рыневича под влиянием красноречия Горбаля превратилась в какую-то картинку из календаря. Но вскоре профессор уже поймал себя на том, что несет чушь.
— Разумеется, не совсем так, все это выглядит куда значительнее.
Горбаль даже зашелся от хохота.
— Что? — кричал он. — Еще значительнее? Ну, уморили, дорогой профессор, да уж куда больше! Всех нас заморозит, а мы… Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!
— Что за ерунду вы городите! — вознегодовал Рыневич.
— А вы, профессор? Начисто вам эта баба голову заморочила — до чертиков, до ледникового периода… — давился от смеха Горбаль.
Профессор хотел было решительно возмутиться, но то ли он выпил слишком много водки сразу, то ли разморило его от жары и духоты, то ли сказалось все пережитое за этот день, только он вдруг явственно почувствовал, что его мутит. Он вскочил из-за столика, официант поспешно указал ему на дверь туалета, и не успел он ворваться туда, как сразу же изверг водку, селедку и даже сегодняшний обед. Все это завершилось сильной отрыжкой.
— Черт возьми, — произнес он, выпрямляясь, — и все-таки этот компот был с корицей!
XIII
От филармонии до квартиры Билинских на Брацкой было рукой подать. Януш с Зосей под руку и не говоря ни слова прошли по Ясной и Згоде до особняка. Известие об аресте Вевюрского потрясло Януша, Зося поняла это и все хотела как-то отвлечь его, только не знала, о чем заговорить. В ушах ее еще слышался голос Эльжбеты и звучание ширящегося, как река, оркестра, но после того, что Януш высказал в артистической, она не решалась затрагивать эту тему. Ей было досадно, что он не разделял восторга, который она ощущала в своем сердце.
Отворила им Текла и сказала, что княгиня с Алеком уже вернулась и ждет их в малой гостиной наверху.
Зося, снимая перед большим зеркалом вязаную шапочку, тяжело вздохнула. Януш, стоя за ее спиной, посмотрел на свое отражение в потускневшем старом зеркале и похлопал жену по плечу.
— Du courage! {11} Чай продлится не больше получаса.
Зося улыбнулась его отражению в зеркале.
— Посмотри на нас, — произнес Януш, — чем плохая пара?
Отражение их, подернутое дымкой времени, было не слишком отчетливым. Худые, осунувшиеся, они, казалось, плавали в зеленоватой воде, точно длинные водоросли. Зося передернулась.
