Дэвид Лоуренс - Сыновья и любовники
— Что случилось? — спрашивала она и не получала ответа. — Что случилось? — настаивала она, начиная сердиться.
— Не знаю, — всхлипывал малыш.
Тогда она пыталась вразумить его или развлечь, но тщетно. В таких случаях она приходила в отчаянье. Тогда отец, всегда нетерпеливый, с криком вскакивал со стула:
— Пускай замолчит, не то я выбью из него дурь.
— Только посмей, — холодно говорила мать. И уносила малыша во двор, усаживала в детский стульчик и говорила: — Теперь плачь, горе ты мое!
И там он либо заглядится на бабочку на листьях ревеня, либо поплачет-поплачет да и уснет. Приступы эти бывали нечасто, но омрачали сердце матери, и она обращалась с Полом иначе, чем с другими детьми.
Вдруг однажды поутру, когда она смотрела в долину Низинного в ожидании молотильщика, кто-то ее окликнул. Оказалось, это коротышка миссис Энтони в неизменном коричневом плисовом платье.
— Слышьте, миссис Морел, хочу сказать вам словечко про вашего Уилли.
— Вот как? — отозвалась миссис Морел. — Что такое случилось?
— Раз парень кинулся на другого парня и рубаху ему изодрал, надо его поучить, — сказала миссис Энтони.
— Ваш Элфрид не моложе моего Уильяма, — сказала миссис Морел.
— Хоть бы и так, а все одно, по какому такому праву он ухватил моего за ворот да и разодрал вчистую.
— Ну, я своих ребят не порю, — сказала миссис Морел, — а и порола бы, сперва послушала бы, что они сами скажут.
— Получали б хорошую выволочку, может, были б получше, — огрызнулась миссис Энтони. — Вон ведь до чего дошло, нарочно воротник изодрал…
— Уж, наверно, не нарочно, — сказала миссис Морел.
— Выходит, я вру! — закричала миссис Энтони.
Миссис Морел пошла прочь, закрыла за собой калитку. А когда взяла кружку с закваской, рука у нее дрожала.
— Вот погодите, ваш хозяин узнает, — крикнула ей вдогонку миссис Энтони.
В обед, когда Уильям покончил с едой и собрался опять уходить — ему было уже одиннадцать, — мать сказала:
— Ты за что разорвал Элфриду Энтони воротник?
— Когда это я порвал ему воротник?
— Когда, не знаю, но его мать говорит, ты разорвал.
— Ну… вчера… но он был уже рваный.
— Но ты порвал еще больше.
— Ну, мы играли в орехи, и я попал семнадцать раз… и тогда Элфи Энтони говорит:
Адам и Ева и Щипни
Пошли купаться,
Возьми вдвоем и утони,
Кто ж спасся?
— Я и говорю: «Щипни», и щипнул его, а он разозлился, схватил мою биту и бежать. Ну, я за ним, поймал его, а он увернулся, воротник и порвался. Зато я отобрал свою биту.
Уильям вытащил из кармана старый почерневший каштан на веревочке. Эта старая бита попала в семнадцать других бит на таких же веревочках и разбила их. Конечно же, мальчик гордился своей испытанной битой.
— И все-таки, сам знаешь, ты не имел права рвать его воротник, — сказала мать.
— Ну, мама! — возразил Уильям. — Я ж не хотел… воротник был старый, резиновый и все равно рваный.
— В другой раз будь поосторожней, — сказала мать. — Я бы не хотела, чтобы с оторванным воротником пришел ты.
— Вот еще, я ж не нарочно.
От ее упреков ему стало не по себе.
— Ну ладно… но будь поосторожней.
Уильяма как ветром сдуло, он был доволен, что ему не попало. И миссис Морел, которая терпеть не могла любые осложнения с соседями, подумала, что все объяснит миссис Энтони и делу конец.
Но в тот вечер Морел вернулся с шахты мрачнее тучи. Он стоял в кухне и сердито озирался, но сперва ничего не говорил.
— А где это Уилли? — спросил он наконец.
— Он-то зачем тебе понадобился? — спросила миссис Морел, уже догадавшись.
— Он у меня узнает, только доберусь до него, — сказал Морел, со стуком поставив на кухонный шкафчик свою фляжку.
— Похоже, тебя перехватила миссис Энтони и наплела насчет воротника своего Элфи, — не без насмешки сказала миссис Морел.
— Не важно, кто меня перехватил, — сказал Морел. — Вот перехвачу нашего и пересчитаю ему кости.
— Ну куда это годится, — сказала миссис Морел. — Злая ведьма невесть что тебе наболтала, а ты и рад напуститься на родных детей.
— Я его проучу! — сказал Морел. — Чей он ни есть, нечего ему чужие рубахи драть да рвать.
— Драть да рвать! — повторила миссис Морел. — Элфи забрал его биту, вот Уильям и погнался за ним, тот увернулся, Уильям нечаянно и ухватил его за воротник… Элфи и сам бы так его ухватил.
— Знаю! — угрожающе крикнул Морел.
— Ну да, знал еще раньше, чем тебе сказали, — съязвила жена.
— Не твое дело! — бушевал Морел. — Я отец, вот и учу уму-разуму.
— Хорош отец, — сказала миссис Морел, — наслушался крикливой бабы и готов выпороть родного ребенка.
— Я отец! — повторил Морел.
И не сказал больше ни слова, сидел и накалялся. Вдруг вбежал Уильям, крикнул с порога:
— Можно мне чаю, мам?
— Сейчас получишь кой-чего другого! — заорал Морел.
— Не шуми, муженек, — сказала миссис Морел, — на тебя смотреть смешно.
— Сейчас так его отделаю, посмеешься! — заорал Морел, вскочил и грозно уставился на сына.
Уильям, для своих лет рослый, но чересчур впечатлительный, побледнел и с ужасом смотрел на отца.
— Беги! — приказала сыну миссис Морел.
Мальчик так растерялся, что не мог сдвинуться с места. Внезапно Морел сжал кулак и пригнулся.
— Я ему покажу «беги»! — как сумасшедший заорал он.
— Что? — воскликнула миссис Морел, задохнувшись от гнева. — Не тронешь ты его из-за того, что она наговорила, не тронешь!
— Не трону? — заорал Морел. — Не трону?
И, зло глядя на мальчика, метнулся к нему. Миссис Морел кинулась, встала между ними, подняла кулак.
— Не смей! — крикнула она.
— Чего? — заорал муж, на миг ошарашенный. — Чего?
Миссис Морел круто обернулась к сыну.
— Беги из дому! — в ярости приказала она.
Повинуясь властному окрику, мальчик вмиг повернулся и был таков. Морел рванулся к двери, но опоздал. Он пошел назад, под слоем угольной пыли бледный от бешенства. Но теперь жена окончательно вышла из себя.
— Только посмей! — громко сказала она, голос ее зазвенел. — Только посмей пальцем его тронуть! Потом всю жизнь будешь жалеть.
И он испугался жены. И хоть ярость в нем накипала, он сел.
Когда дети подросли и их можно было оставлять одних, миссис Морел вступила в Женское общество. То был небольшой женский клуб при Товариществе оптовой кооперативной торговли, и собирались женщины в понедельник вечером в длинной комнате над бакалейной лавкой бествудского кооператива. Предполагалось, что они обсуждают, как сделать кооператив доходнее, и другие насущные дела. Иной раз миссис Морел что-нибудь им докладывала. И детям странно было видеть, как их вечно занятая по хозяйству мать сидит и быстро пишет, раздумывает, заглядывает в книжки и опять пишет. В эти минуты они особенно глубоко ее уважали.
Общество им нравилось. Только к нему они и не ревновали мать — отчасти потому, что видели — для матери это удовольствие, отчасти из-за удовольствий, которые перепадали им. Кое-кто из враждебно настроенных к Обществу мужей, по мнению которых их жены стали слишком независимыми, называл его «воняй-болтай», иными словами «сборище сплетниц». Оно и правда, глядя на свои семьи, сравнивая свою жизнь с установками Общества, женщины могли роптать. А углекопы, поняв, что у их жен появились новые, собственные мнения, недоумевали. Обычно вечером в понедельник миссис Морел приносила множество новостей, и детям нравилось, когда к возвращению матери дома оказывался Уильям, ему она чего только не рассказывала.
Потом, когда Уильяму исполнилось тринадцать, она устроила его в контору Кооператива. Был он очень толковый парнишка, прямодушный, с довольно резкими чертами лица и синими глазами истинного викинга.
— С чего это мать надумала определять его в сидельцы? — сказал Морел. — Знай, будет штаны протирать, а заработает всего ничего. Сколько ему положили для начала?
— Сколько для начала — не важно, — ответила миссис Морел.
— Ну, ясно! Возьми я его с собой в шахту, он сразу станет получать добрых десять шиллингов в неделю. А только я уж знаю, по тебе, пускай лучше сидит день-деньской на табуретке за шесть шиллингов, чем пойдет за десять шиллингов со мной в шахту.
— В шахту он не пойдет, — сказала миссис Морел, — и хватит об этом.
— Выходит, мне годилось, а ему не годится.
— Твоя мамаша отправила тебя в шахту двенадцати лет, а вот я со своим мальчиком так поступать не намерена.
— В двенадцать! Еще и поране!
— Ну, это все равно, — сказала миссис Морел.
Она очень гордилась сыном. Он поступил на вечерние курсы и изучал стенографию, так что когда ему исполнилось шестнадцать, у них в конторе лишь один служащий превосходил его в искусстве стенографии и счетоводства. Потом он сам стал преподавать на вечерних курсах. Но был такой вспыльчивый, что спасало его только добродушие и большой рост.
