Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба
Официант с любопытством смерил ее взглядом: она была слишком молода и не вызвала в нем робость. Когда он понял, с кем имеет дело, он грубо ухмыльнулся:
— Вы хотели бы мокко? Вы, может быть, не в курсе, что идет война?
— Я, может быть, и не в курсе, — живо ответила она, — но мой брат, который был недавно ранен, безусловно, знает это лучше вас.
Борис, пунцовый от смущения, отвел глаза. Она стала дерзкой и в карман за словом не лезла, но он сожалел о той поре, когда она злилась молча, опустив на лицо волосы: тогда было меньше неприятностей.
— В день, когда боши вошли в Париж, я не стал бы жаловаться на плохой кофе, — раздосадованно пробурчал официант.
Он ушел; Ивиш топнула ногой.
— У них только война на языке; они сами себя гонят воевать, и можно подумать, что этим гордятся. Пусть они проиграют эту войну, пусть проиграют хотя бы раз, только бы о ней больше не говорили.
Борис подавил зевок: вспышки Ивиш его больше не забавляли. Когда она была девушкой, одно удовольствие было смотреть, как она теребит волосы, топает ногами и косится, это могло развеселить на целый день. Теперь ее глаза оставались угрюмыми, казалось, в этом была некая нарочитость, в такие минуты Ивиш была похожа на их мать. «Она замужняя женщина, — с ужасом подумал Борис. — Замужняя женщина, со свекром и свекровью, с мужем на фронте и семейным автомобилем». Он недоуменно посмотрел на нее и отвел глаза, потому что почувствовал, что сейчас она вызовет у него отвращение. «Я уеду!» Он резко выпрямился: решение принято. «Я уеду, уеду с ними, я не могу больше оставаться во Франции». Ивиш что-то говорила.
— Что? — спросил он.
— Родители.
— Так что?
— Я говорю, что им не надо было уезжать из России; ты меня не слушаешь.
— Если бы они остались, их бы засадили в тюрьму.
— Во всяком случае, они не должны были заставлять нас принимать гражданство. Мы могли бы уехать к себе домой.
— У себя дома — это во Франции, — сказал Борис.
— Нет, в России.
— Во Франции, потому что они нам дали французское гражданство.
— Вот именно, — сказала Ивиш. — Они не должны были этого делать.
— Да, но ведь сделали.
— Мне это все равно. Раз они не должны были этого делать, значит, этого как бы нет.
— Будь ты сейчас в России, — сказал Борис, — ты бы там на стенку лезла.
— Мне это было бы все равно, потому что Россия — большая страна, и я бы испытывала гордость. А здесь я живу в стыде.
Она на мгновение замолчала, вид у нее был нерешительный. Борис блаженно посмотрел на нее; у него не было ни малейшего желания ей противоречить. «Она будет вынуждена остановиться, — с надеждой подумал он. — Ей уже просто нечего добавить». Но у Ивиш было воображение: она подняла руку и сделала странный маленький бросок вперед, словно прыгала в воду.
— Ненавижу французов, — сказала она.
Господин, читавший рядом с ними газету, поднял голову и поглядел на них с рассеянным видом. Борис посмотрел ему прямо в глаза. Но почти сразу же господин встал: к нему подходила молодая женщина; он поклонился ей, она села, и они, улыбаясь, взяли друг друга за руки. Успокоенный, Борис повернулся к Ивиш. Это была большая коррида — Ивиш бормотала сквозь зубы:
— Я их ненавижу, ненавижу!
— Ты их ненавидишь, потому что они варят плохой кофе?
— Я их ненавижу за все.
Борис надеялся, что буря утихнет сама собой; но теперь стало ясно, что он ошибался и что нужно сопротивляться до последнего.
— А я их очень люблю, — сказал он. — Теперь, когда они проиграли войну, все на них будут нападать; но я их видел в деле, и уверяю тебя, что они сделали, что смогли.
— Вот видишь! — воскликнула Ивиш. — Вот видишь!
— Что я вижу?
— Почему ты говоришь: они сделали, что смогли? Если бы ты чувствовал себя французом, ты сказал бы мы.
Борис не сказал «мы» из скромности. Он покачал головой и нахмурил брови.
— Я не чувствую себя ни французом, ни русским, — ответил он. — Но я был там с другими солдатами, и мне с ними нравилось.
— Это кролики, — сказала она. Борис притворился, будто не понимает.
— Да, замечательные кролики[9].
— Нет, нет: кролики, которые удирают. Вот так! — показала она, пробегая пальцами по столу.
— Ты как все женщины, замечаешь только воинский героизм.
— Не в этом дело. Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца.
Борис устало поднял руки: «Раз они собрались воевать, нужно было воевать до конца». Безусловно. Именно об этом он еще вчера говорил с Табелем и Франсийоном. Но… его
рука вяло опустилась: когда человек думает не так, как вы, трудно и утомительно доказывать ему, что он неправ. Но когда он придерживается вашего мнения, а ему нужно объяснить, что он ошибается, тут поневоле теряешься.
— Перестань, — попросил он.
— Кролики! — повторила Ивиш, улыбаясь от бешенства.
— Солдаты, которые были со мной, не были кроликами, — сказал Борис. — Там были даже отчаянные ребята.
— Ты мне говорил, что они боялись умереть?
— А ты? Ты не боишься умереть?
— Я женщина.
— Что ж, они боялись умереть, и это были мужчины. Это и называется храбростью. Они знали, чем рисковали.
Ивиш подозрительно посмотрела на него:
— Уж не хочешь ли ты сказать, что и ты боялся?
— Я не боялся умереть, потому что считал, что я за смертью туда и отправился.
Он посмотрел на свои ногти и равнодушно добавил:
— Но забавно то, что я все-таки боялся. Ивиш резко дернулась назад.
— Но из-за чего?
— Не знаю. Может быть, из-за грохота.
Фактически это длилось не более десяти, от силы двадцати минут, как раз в начале атаки. Но он не разозлился, что Ивиш приняла его за труса: это будет ему уроком. Она с нерешительным видом смотрела на него, пораженная тем, что можно бояться, будучи русским, Сергиным, ее братом. В конце концов он устыдился и поспешил уточнить:
— Ну, я не все время боялся…
Она с облегчением ему улыбнулась, и он грустно подумал: «Мы больше ни в чем не согласны». Наступило молчание; Борис отпил глоток кофе и чуть не выплюнул: ему как будто влили в рот всю его грусть. Но он подумал, что скоро уедет, и ему полегчало.
— Что ты теперь собираешься делать? — спросила Ивиш.
— Думаю, меня демобилизуют, — сказал Борис. — Действительно, мы почти все вылечились, но нас держат здесь, потому что не знают, что с нами делать.
— А потом?
— Я… попрошу должность преподавателя.
— Разве у тебя есть диплом?
— Нет. Но я имею право быть преподавателем коллежа.
— Тебе будет интересно вести уроки?
— Какое там! — вырвалось у него. Он покраснел и смиренно добавил: — Я не создан для этого.
— А для чего ты создан, братик?
— Сам не знаю. Глаза Ивиш блеснули.
— Хочешь, я тебе скажу, для чего мы созданы? Чтобы быть богатыми.
— Это не то, — раздраженно сказал Борис.
Он искоса посмотрел на нее и повторил, сжимая в пальцах чашку:
— Это не то!
— Что же тогда то?
— Со мной было все решено, — сказал он, — но потом у меня украли мою смерть. Я ничего не умею, ни к чему не способен, у меня ни к чему нет вкуса.
Он вздохнул и замолчал, стыдясь говорить о себе самом: я не могу решиться жить посредственно. По существу, что-то подобное она только что сказала.
Ивиш продолжала свою мысль.
— Значит, у Лолы нет денег? — спросила она.
Борис подпрыгнул и ударил по столу: у нее был дар читать его мысли и переводить их в неприемлемые выражения.
— Мне не нужны деньги Лолы!
— Почему? До войны она их тебе давала.
— Что ж, больше не будет давать.
— Тогда давай вместе наложим на себя руки! — пылко сказала она.
Он вздохнул. «Ну вот, теперь она начнет снова, — тоскливо подумал он. — А ведь она уже вышла из этого возраста». Ивиш с улыбкой посмотрела на него.
— Снимем комнату у Старого порта и откроем газ. Борис просто помахал указательным пальцем правой руки в знак отказа. Ивиш не настаивала; она опустила голову и принялась теребить локоны: Борис понял, что она хочет о чем-то его спросить. Через некоторое время она, не глядя на него, сказала:
— Я подумала…
— Что?
— Я подумала, что ты возьмешь меня с собой, и мы будем жить втроем на деньги Лолы.
Борис, чуть не подавившись, проглотил слюну.
— А, — сказал он, — вот что ты подумала.
— Борис, — с внезапным жаром заговорила Ивиш, — я не могу жить с этими людьми.
— Они худо с тобой обращаются?
— Наоборот, они меня окружают чрезмерными заботами: ведь я — жена их сына, понимаешь… Но я их ненавижу, я ненавижу Жоржа, я ненавижу их слуг…
— Ты и Лолу ненавидишь, — заметил Борис.
— Лола — это другое.
