Оноре Бальзак - Дело об опеке
У отца, как и у детей, наружность соответствовала всему их духовному облику. Г-н д'Эспар, — ему было тогда лет пятьдесят, — мог бы служить образцом родовитого дворянина XIX века. Худощавый, светловолосый, с благородным лицом, он обладал каким-то прирожденным изяществом, говорившим о возвышенных чувствах; однако он поражал своей подчеркнутой холодностью, как бы требуя к себе особого уважения. Орлиный, слегка искривленный вправо нос, — недостаток, не лишенный своеобразной прелести, — синие глаза, высокий лоб с резкими надбровными дугами, только сильнее оттенявшими глаза, сгущая их синеву, — все указывало на ум прямой и настойчивый, на безупречную честность, но в то же время придавало его лицу какое-то странное выражение. Крутой лоб действительно мог показаться отмеченным печатью безумия, а густые сросшиеся брови еще усиливали своеобразие лица. У него были белые, холеные руки аристократа, узкая, с высоким подъемом нога. Речь у него была невнятная, заикающаяся, манера излагать свои мысли — неясная, и у собеседника создавалось впечатление, будто он, как принято выражаться в просторечии, плетет языком, сбивается, не находит главного, сам себя прерывает, не заканчивает фразы. Этот чисто внешний недостаток совсем не вязался с твердой линией рта и резко очерченным профилем. Несколько порывистая походка соответствовала его манере говорить. Все эти особенности как бы подтверждали приписываемое ему помешательство. Всегда тщательно одетый, он тем не менее очень мало тратил на самого себя, по три, по четыре года носил один и тот же черный сюртук, старательно вычищенный старым слугой. Оба его сына отличались красотой и тем особым изяществом, которое уживается с аристократической надменностью. Прекрасный цвет лица, ясный взгляд, нежная, прозрачная кожа свидетельствовали о чистоте нравов, правильном образе жизни, равномерном чередовании работы и развлечений. У обоих были черные волосы и синие глаза, слегка искривленный, как у отца, нос, но, возможно, от матери они унаследовали спокойную уверенность речи, взгляда и осанки, свойственную всем Бламонам-Шоври. Их голоса, чистые, как хрусталь, волновали душу и очаровывали своей мягкостью; словом, женщина жаждала бы услышать такой голос, после того как заглянула бы в синее пламя таких глаз В их гордости была своеобразная скромность, целомудренная сдержанность, своего рода noli me tangere[2]; будь они старше, во всем этом можно было бы заподозрить расчет, настолько они возбуждали желание узнать их поближе. Старшему, графу Клеману де Негреплису, пошел шестнадцатый год. Уже два года, как он снял изящную английскую курточку, какую еще носил младший брат, виконт Камилл д'Эспар. Граф, полгода тому назад оставивший коллеж Генриха IV, был одет как молодой человек и, видимо, испытывал удовольствие от своего первого элегантного костюма. Отец не хотел, чтобы юноша загубил целый год на изучение философии, и решил завершить его образование изучением высшей математики. Кроме того, маркиз обучал его восточным языкам, международному праву, геральдике, истории по первоисточникам: по грамотам, летописям, сборникам узаконений. Камилл же только недавно перешел в класс риторики.
День, избранный Попино для допроса г-на д'Эспара, пришелся на четверг, когда в коллежах нет занятий. Оба брата играли в саду до девяти часов утра, пока не проснется отец. Младший брат впервые собирался отправиться в тир и просил старшего замолвить за него словечко перед отцом и получить разрешение. Клеман пытался сопротивляться его уговорам. Виконт всегда чуть-чуть злоупотреблял тем, что он был сильнее брата, и нередко вызывал его на драку. И вот оба мальчика под конец увлеклись, принялись бороться и драться, забавляясь, как школьники. Гоняясь друг за другом по саду, они расшалились и разбудили отца; не замеченный ими в пылу боя, он смотрел на них из окна. Маркиз с радостью глядел на сыновей; тела их сплетались, как змеи; лица, разгоряченные борьбой, раскраснелись, глаза метали искры, руки и ноги извивались, словно струна на огне; они падали, подымались, вновь сходились, как борцы на арене, и доставляли отцу то ощущение счастья, которое вознаграждает за самые жгучие страдания бурной жизни. Двое жильцов — один в третьем, другой во втором этаже — принялись злословить насчет помешанного старика, стравливающего себе на потеху собственных детей. Сейчас же отовсюду высунулись любопытные физиономии, маркиз их заметил и позвал сыновей. Они тут же взобрались на подоконник и спрыгнули к нему в спальню, и через минуту Клеман добился разрешения для Камилла. У соседей же только и было разговоров, что о новом признаке помешательства маркиза.
Когда около полудня Попино с протоколистом вошли в дом и спросили г-на д'Эспара, привратница взялась проводить их на четвертый этаж и по дороге рассказала, как г-н д'Эспар еще сегодня утром стравил своих сыновей и смеялся, словно изверг, каким он и был на самом деле, видя, что младший до крови искусал старшего, и как ему хотелось, чтобы дети разорвали друг друга у него на глазах.
— А спросите-ка почему? — прибавила она. — Ну, на это он и сам вам не ответит.
Привратница вынесла свой приговор уже на площадке четвертого этажа, у самой двери с объявлением о выходящих выпусках «Живописной истории Китая». Грязная площадка, испачканные перила, дверь со следами типографской краски, разбитое окно, потолок, на котором ученики, балуясь, написали коптящей свечой разные непристойности, кучи бумаг и мусора, нарочно или по небрежности наваленные в углах, — словом, все подробности представшей перед ними картины так наглядно подтверждали все, сообщенное маркизой, что, несмотря на все свое беспристрастие, следователь не мог не поверить ей.
— Вот вы и пришли, господа, — сказала привратница. — Заведенье всем на удивленье! Тут на китайские дела денег столько просадили, что хватило бы на целый квартал.
Протоколист с усмешкой взглянул на Попино, и тот с трудом удержался от улыбки. В первой комнате они застали старика, который, как видно, был одновременно рассыльным, кладовщиком и кассиром. Старик этот был мастер на все руки по «китайским делам». Вдоль стен тянулись длинные полки, заваленные отпечатанными уже выпусками. В дальнем конце комнаты за деревянной решетчатой перегородкой, изнутри задернутой зелеными занавесками, находилось нечто вроде кабинета. По полукруглому окошечку для выдачи денег видно было, где помещается касса.
— Могу я видеть господина д'Эспара? — обратился Попино к старику в серой блузе.
Кладовщик открыл дверь в соседнюю комнату; там следователь и протоколист увидели скромно одетого седовласого старика с орденом Святого Людовика на груди. Сидя за столом, он сравнивал цветные эстампы и при виде посетителей оторвался от работы. Эта скромная комната, служившая конторой, была завалена книгами и оттисками. За другим столом, выкрашенным в черную краску, должно быть, обычно еще кто-то работал.
— Сударь, я имею честь говорить с маркизом д'Эспаром? — спросил Попино.
— Нет, сударь, — ответил старик, вставая. — Какая у вас до него надобность? — прибавил он, подходя к вошедшим с учтивостью благовоспитанного аристократа.
— Мы хотели бы поговорить с ним по сугубо личным делам, — ответил Попино.
— Д'Эспар, тут тебя два господина спрашивают, — сказал старик, проходя в последнюю комнату, где маркиз у камина читал газеты.
В кабинете на полу лежал потертый ковер, на окнах висели занавеси сурового полотна; из мебели здесь стояло несколько стульев красного дерева, два кресла, секретер, высокая конторка, а на камине дрянные часы и два старых канделябра. Старик ввел в комнату Попино и протоколиста и предложил им стулья, словно он был хозяином дома; г-н д'Эспар спокойно ждал. После взаимных приветствий, во время которых следователь наблюдал предполагаемого умалишенного, маркиз, естественно, поинтересовался целью визита. Тогда Попино посмотрел на старика и на маркиза достаточно выразительным взглядом.
— Я полагаю, господин маркиз, — объяснил г-н Попино, — что характер моих обязанностей и порученное мне расследование требуют, чтобы мы остались с вами наедине, хотя закон допускает в подобных случаях присутствие домашних при допросе. Я следователь суда первой инстанции департамента Сены и направлен к вам председателем суда, чтобы допросить вас о фактах, изложенных в прошении маркизы д'Эспар о взятии вас под опеку.
Старик вышел из комнаты. Когда следователь приступил к беседе с маркизом, протоколист закрыл дверь, бесцеремонно уселся за конторкой, разложил на ней свои бумаги и приготовился вести протокол. Попино не спускал глаз с г-на д'Эспара, он наблюдал, как тот воспринял заявление, такое жестокое для всякого нормального человека. Маркиз д'Эспар, обычно бледный, как все блондины, так и вспыхнул от гнева, весь передернулся, сел, положил газету на камин и опустил глаза. Он тотчас же взял себя в руки и стал разглядывать следователя, как видно пытаясь понять по лицу, что это за человек.
