НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК
Алоис частенько расписывал собутыльникам, какие у Клары красивые глаза. Глубокие, светлые, влюбленно на него взирающие.
А почему бы, собственно говоря, и нет? Алоис считал себя безупречным представителем мужского племени. Кто, кроме него, мог бы похвастаться истинным бесстрашием (оно же наплевательство) перед Господом? Другого такого смельчака просто не было. Он постоянно бравировал тем, что никогда не заглядывает в церковь. Не говоря уж о том, чтобы пойти к исповеди. Да и не ровня ему какой-нибудь приходской священник. Алоис служит не Богу, а кесарю — и с него (а также для него) этого более чем достаточно. Неужели Господь вздумает покарать человека, верой и правдой служащего своему императору?
Всего неделю назад один из двоюродных братьев поинтересовался у Алоиса, нельзя ли подыскать его сыну, только что достигшему совершеннолетия, местечко в Министерстве финансов. Алоис написал в ответ:
Только пусть он не думает, будто это забава, потому что в таком случае его ждет жестокое разочарование. Ему предстоит демонстрировать абсолютное повиновение начальству на всех ступенях служебной лестницы. Кроме того, ему надо будет многому научиться, особенно с оглядкой на скудное образование, полученное им прежде. Люди, сильно пьющие, ухитряющиеся влезть в долги, играющие в азартные игры или ведущие аморальный образ жизни, у нас на службе не задерживаются. Наконец, надо быть готовым идти или ехать, куда пошлют, в любое время суток и без оглядки на погодные условия.
Разумеется, написал он это совершенно искренне, и осуждение аморального поведения не звучало в его устах лицемерием. Аморальность — и Алоис прекрасно понимал это — нельзя смешивать с тем, что происходит в вашей личной жизни. Аморально ведет себя взяточник, принимающий мзду у контрабандиста, тогда как личная жизнь чересчур сложна, чтобы о ней можно было судить со стороны. Он не мог быть на все сто процентов уверен в том, что Клара доводится ему родной дочерью, — в конце концов, с какой стати верить на слово Иоганне Гидлер-Пёльцль? Разве женщины не самые лживые существа на свете? Она уже тут! Откуда ему знать, правда это или нет?
Так или иначе, и такую возможность не следовало сбрасывать со счетов.
Алоис осознавал, почему ему можно не заглядывать в церковь, не ходить к исповеди, отчего и откуда у него столько смелости. Он вполне созрел для того, чтобы ступить на запретную тропу, на которой пьяные мужики и ничего не смыслящие подростки устраивают свалку на общем ложе. Но, в отличие от них, каяться он не собирается и страха задним числом испытывать не будет. Возьмет и сделает то, что хочет. Так, и только так.
Так, и только так, он и поступил на исходе одного короткого вечера — точно такого же, как множество предыдущих, когда он, пожирая Клару глазами, но не предпринимая никаких действий, тяжело поднимался после ужина и поворачивался в профиль или, если так можно выразиться, в нижний профиль, красноречиво демонстрируя мощное мужское естество. Шуровал кочергой в печи, садился на место и вновь смотрел на нее. А вот в этот короткий вечер он не пожелал ей спокойной ночи, когда Клара устремилась было в детскую, в которой последнее время спала, и уже взялась за дверную ручку, а рванулся вперед, перехватил и стиснул ее руку, поцеловал ее в губы и потащил в собственную спальню, на супружескую постель, хотя Клара и заклинала его тихим неуверенным голосом: «Пожалуйста, не надо». Его рука, отлично натренированная в преодолении крючков и застежек, уверенно проложила себе дорогу туда, где нежная кожа Клары тайно заволосатела. И волосы-то эти были как пух, на что он, собственно говоря, и рассчитывал. Половина ее тела была охвачена пламенем, другая половина, нижняя, оставалась скована льдом. Кого другого ледовые врата ледяного дворца отпугнули бы, но только не его Кобеля. Губы ее пылали, и она целовала его с такой страстью, так пылко, так щедро и так свежо, что он кончил, едва войдя в нее, едва порвав девственную плеву и проникнув первым толчком глубоко, ох как глубоко, и тут же все завершилось, и она начала плакать, всхлипывая от страха, от горя и, хуже того, от стыда за восторг, охвативший ее в те немногие мгновения, которых ему хватило. Она поняла, что это было не жертвоприношение, а что-то прямо противоположное. И, не в силах остановиться, все целовала и целовала его. Осыпала его лицо поцелуями, подобно маленькой девочке, радующейся встрече со взрослым дядей, но целовала и по-другому — нежнее и глубже. Он стал первым мужчиной, которого она поцеловала не как родственника; хотя он и доводился ей родственником, но тем не менее… Да, она впала в восторг — и это был греховный восторг. Она не переставая плакала. Но и улыбаться тоже не прекращала.
2Итак, Клара стала любовницей Алоиса, оставшись при этом его служанкой и няней для Алоиса-младшего и для Анжелы. Чаще всего она ему и готовила, хотя время от времени (поднаняв кого-нибудь из гостиничных горничных посидеть с детьми) они спускались на первый этаж «Поммерхауса» в гостиничный ресторан и здесь строили из себя образцового дядюшку с кроткой племянницей, высокопоставленный чиновник средних лет и его нежная юная возлюбленная. Никого во всем Браунау обмануть они не могли, пусть она и называла его то и дело Дядюшкой. Сторонних наблюдателей бесило само то, что он невозмутимо восседает в ресторанном зале, важный, как Франц-Иосиф, будучи, однако же, готов в любое мгновение воскликнуть: «Вслед за моим императором я обзавелся прелестной любовницей!» И каждый раз по возвращении из гостиничного ресторана он, едва войдя в номер, требовал любви — требовал голосом, пресекающимся от избытка желания.
— Я твой дрянной дядя, — шептал он в разгар соития. — Я твой совсем дрянной дядя!
— Да-да, ты мой дрянной Дядюшка. — И она подстраивалась к нему, все слабее различая, где кончается боль и начинается наслаждение — самое греховное и немыслимое из всех наслаждений. — Ах! — внезапно вырывалось у нее. — Нас ждет кара небесная!
— Какая, на хрен, разница? — рычал он, и эти кощунственные слова распаляли ее еще сильнее.
И все равно каждый раз после любви она плакала. Стараясь, правда, не винить его ни в чем. Она понимала, что рано или поздно придется за все платить. И чувствовала себя страшной грешницей.
Теперь уже самой Кларе разонравилось ходить к мессе. Ведь она служила Дьяволу (на сей счет она себя не обманывала!). Ей казалось, будто даже самые возвышенные устремления подталкивают ее все ближе и ближе к Воплощенному Злу, даже любовная забота, которой она окружила Алоиса-младшего и Анжелу. Чем сильнее она обожала их, тем большим проклятием это в конце концов должно было обернуться. Они чисты и невинны, а она сосуд греха — и она их непременно испачкает.
К тому же никуда еще не делась Фанни. Клара еще не призналась ей, но понимала, что это нужно сделать. Потому что если Фанни не узнает этого при жизни, то потом, с небес, непременно углядит всю подноготную. И ни за что не простит Кларе, что у той не хватило духу сказать ей правду.
Но, когда жена Алоиса была уже при смерти и Клара наконец набралась мужества признаться ей в содеянном, реакция умирающей оказалась неожиданно спокойной:
— Это Бог наказывает меня за то, что четыре года назад я отказала тебе от дома. Так что все по-честному.
— Я буду заботиться о твоих детях так, как если бы они были моими.
— Ты будешь заботиться о них лучше, чем позаботилась бы я сама. — Внезапно Фанни отвернулась от посетительницы. — Все в порядке, — сказала она, — только ты сюда больше не приходи.
Теперь Клара вновь осознала, что живет во власти у Воплощенного Зла. Потому что если сначала она обиделась, то потом испытала неописуемую ярость: даже на смертном ложе Фанни ухитрилась в очередной раз указать ей на дверь; и ее злость не прошла даже в день похорон соперницы, а день этот выдался очень длинным, потому что Алоис не захотел предать прах жены земле в Браунау. Вместо этого они поехали в Рансгофен[1], где когда-то он и женился на Фанни. Но это не было данью чувствам, а больше походило на вынужденную меру. В Браунау опять судачили — на сей раз о том, что Алоис купил гроб для жены за добрых полгода до ее смерти. Он, дескать, польстился на дешевизну — речь шла о конфискате. На самом деле этот и впрямь конфискованный у контрабандистов гроб красного дерева он, черт побери, приобрел всего за десять дней до смерти жены. А вовсе не сидел на нем, дожидаясь ее смерти, долгие месяцы. Этой сплетни он жителям Браунау простить не мог. Более того, как он полагал, трагизм кончины ближних чаще всего преувеличен. В большинстве случаев речь идет о чем-то вроде трудноскрываемой радости прощания с засидевшимся гостем. И он вовсе не собирался регулярно наведываться на кладбище. Весь вечер он пожирал глазами Клару. Она была чудо как хороша, с этими небесно-голубыми глазами, так похожими на выставленные в музее брильянты!
