Исаак Башевис-Зингер - Шоша
Зазвонил телефон. Селия, до сих пор сидевшая молча, протянула руку к маленькому столику и взяла трубку. Она заговорила тем певучим монотонным голосом, который принят в Варшаве исключительно для телефонных разговоров.
— Геймл? Почему так поздно? Я думала, ты раньше позвонишь… Что?.. Все прекрасно. Геймл, а у нас гость — наш юный друг пришел к обеду…. Нет, это я позвала его. Если ему охота позадаваться, пожалуйста, я разрешаю. Кто я такая? Просто домашняя хозяйка. А он у нас писатель, драматург, и кто знает, кто знает… Да, мы пообедали, и я уговорила его остаться до ужина… О, у него теперь знаменитая актриса, молодая и, вероятно, хорошенькая. Зачем ему нужна женщина моего возраста? А что твой отец? Вот как?!.. Ну, хорошо, пусть лечится, как сам считает нужным… Завтра? Почему завтра?.. Двенадцатичасовым? Хорошо. Я тебя встречу… Ну что же мне еще делать? Целые сутки прошли, и ни разу никто не позвонил мне. Тогда я спрятала свою гордость и сама ему позвонила… Кто? Руководить? Не говори чепуху. Он так же много понимает в театре, как я в астрономии. Можешь смеяться надо мной, но мне кажется, что даже гой в качестве режиссера справится лучше, чем любой из этих хамов. Они по крайней мере учились и знают театр… Морис? Он вообще не появлялся. И он тоже забыл нас… Ой, Геймл, ты один из этих типов, которые… Хочешь поболтать с ним? Я передаю трубку. Вот он!
Селия протянула мне трубку. У телефона был длинный шнур. Все в этом доме было устроено так, чтобы не делать лишних усилий. Послышался голос Геймла. По телефону он был еще более высоким и визгливым, чем обычно:
— Цуцик? Как вы там? Я слыхал, вы работаете над пьесой? Хорошо. Отлично. Для нашего театра очень хорошо, что пьесу напишет молодой автор. Мир идет вперед, а у нас все не могут оторваться от одних и тех же пьес: «Чинке-Пинке», "Дос Пинтеле-Ид". Когда мы с Селией ходим в еврейский театр, то каждый раз клянемся, что это в последний раз. Да, но не ходить — тоже нехорошо. Наши ортодоксальные сионисты отвергают диаспору. Все лучшее будет в Палестине, говорят они. Но не надо забывать, что мы выросли, возмужали за эти две тысячи лет. Игнорируя изгнание, они способствуют ассимиляции. Вы так добры, что проводите время с Селией… Что еще ей может быть интересно? С женщинами нашего круга у нее нет общего языка. Все у них одно и то же — платье, еще платье, новая шляпка, еще что-нибудь… Сплетни. Не спешите уходить. Не смущайтесь!.. Кто говорит о ревности? Чушь! Кто это сказал, что, когда люди радуются, они радуют Творца? Когда я только женился на Селии и даже раньше, когда мы только были помолвлены, я ужасно ревновал. Если она разговаривала с каким-нибудь мужчиной или даже только улыбалась ему, я был готов стереть в порошок их обоих. Но как-то я прочел в одной из хасидских книг, что если причинишь вред кому-нибудь, то это может обернуться против тебя же самого. Теперь я знаю, что если я люблю женщину, то ее друг может стать моим другом, ее радость — моей, ее удовольствия — моими. Цуцик, я хочу еще кое-что сказать Селии. Будьте добры…
Передав трубку Селии, я вышел в соседнюю комнату, которую Ченчинеры называли библиотекой. Там было темно, только слабый отсвет из дома напротив, через улицу, падал в окно. Счастлив ли я теперь? Я ждал ответа из глубины своего подсознания, эго, альтер эго, души, или как там это называется. Но ответа не было. Вошла Селия.
— Что вы здесь стоите в темноте, потерянная душа? У нас с Геймлом нет от вас секретов, — сказала она.
Я не нашелся, что ответить, и Селия продолжала:
— Как я могу начать роман, если я всерьез думаю о самоубийстве? Люди в определенном возрасте приходят к естественному концу — все слова сказаны, все дела сделаны, и ничего не осталось, кроме смерти. Каждое утро я начинаю, надеясь на что-то. Сегодня я больше ничего не жду.
— Почему, Селия, почему?
— О, я никуда не гожусь. Геймл — хороший человек, и я люблю его, но прежде, чем он откроет рот, я уже знаю, что он скажет. Морис — полная противоположность, но никогда неизвестно, как с ним себя вести. Вы слишком молоды для меня и непостоянны, у меня такое чувство, что долго вы в Варшаве не задержитесь. В один прекрасный день вы просто соберетесь и исчезнете. Морис говорил, что Сэм Дрейман предлагает взять вас в Америку.
— Он ужасный болтун.
— Такое не часто бывает. Если можете вырваться отсюда, не медлите. Мы зажаты между Гитлером и Сталиным. Кто бы ни занял страну, ее ждет катастрофа.
— Почему же вы не уезжаете?
— Куда? У меня никого нет в Америке.
— А как насчет Палестины?
— Я как-то не представляю там себя. Это просто страна, куда всех нас перенесут на облаке, когда придет Мессия.
— И вы в это верите?
— Нет, мой дорогой.
Глава ЧЕТВЕРТАЯ
Весна началась рано в этом году. В Саксонском саду уже в марте деревья были в цвету. Пьеса моя не была еще готова, но даже если бы и была, ставить ее было бы поздно. Уже в мае те, кто мог себе это позволить, выезжали на лето в Отвоцк, Швидер, Михалин и Юзефов. Но дело было не только в пьесе. Снять театр тоже оказалось хлопотно для Сэма. Таким образом, премьера откладывалась до праздника Кущей, когда постоянные еврейские труппы открывали сезон. Сэм заплатил мне еще триста долларов, и я рассчитывал, что продержусь на эти деньги до самого провала. Он хотел снять дачу в Отвоцке на все лето, причем для меня там тоже предполагалась комната, чтобы работать над пьесой вместе с Бетти. Сэм уверял, что, даже когда находится здесь, в Варшаве, ничего не делая, все равно загребает кучу денег. Он сказал мне: "Возьмите столько, сколько вам надобно. Я все равно не в состоянии истратить все свои деньги".
Теперь я был накоротке с Сэмом и Бетти, называл их по имени, а они оба называли меня Цуциком. Я прекрасно понимал, что все зависит от пьесы. Сэм Дрейман часто повторял слово «успех». Он принимал все меры, чтобы пьеса собрала широкую публику как здесь, в Варшаве, так и в Нью-Йорке, куда он собирался везти пьесу, а заодно и меня, ее автора.
— Я знаю еврейский театр в Америке как свои пять пальцев, — говорил Сэм. — Что еще остается нам, эмигрантам, кроме нашего театра и еврейских газет? Когда я приезжаю из Детройта в Нью-Йорк, всегда хожу в наш театр. Всех их я знаю-Адлеров, мадам Липкину, Кесслера, Томашевского, не говоря уже о его жене, Бесс. Они говорят на правильном идиш — в отличие от этих напыщенных индюков, которые со сцены призывают толпу умереть за идею. Люди приходят в театр поразвлечься, а вовсе не для того, чтобы восставать против рокфеллеровских миллионов.
Мы с Бетти уже целовались — и в присутствии Сэма, и за его спиной. Когда мы работали над рукописью, Бетти брала мою руку и клала ее себе на колено. По утверждению Файтельзона, чувство ревности — атавизм, подобно аппендиксу или копчику. Для такой пары, как Геймл и Селия, это, пожалуй, было верно. А Сэм Дрейман улыбался и даже выражал одобрение, когда Бетти целовала меня. Он часто оставлял нас одних — уходил играть в карты к приятелям в американское консульство.
Файтельзон тоже часто ходил туда. Не так давно он прочел в клубе лекцию на тему "Духовные витамины" и теперь опять готовился к серии "путешествий души". В Варшаву приехал из Парижа его друг, гипнотизер Марк Элбингер. Об этом человеке Файтельзон рассказывал поразительные вещи. Он мог гипнотизировать своих пациентов даже по телефону или с помощью телепатии. Это был ясновидец. Он проводил сеансы в Берлине, Лондоне, Париже, Южной Америке. Элбингер тоже собирался принимать участие в "странствованиях души".
Сэм предпочитал играть в карты, а не тратить время на поиски летнего домика. Он поручил нам с Бетти найти подходящую дачу. Сэму хотелось, чтобы репетиции проходили прямо там. Да и Файтельзон обещал проводить путешествия души "надоне природы". За "столом импотента" шли толки об оргиях, которые будто бы устраивал Фриц Бандер, любитель пирушек и разгула.
И вот мы с Бетти встретились на Гданьском железнодорожном вокзале. Она купила билеты. Мы стояли на платформе, ожидая поезда. Пахло пивом, сосисками, паровозной гарью, потным человеческим телом. Солдаты в полном полевом обмундировании тоже ждали поезд. Они коротали время за кружкой пива. Девушка в тесной блузке, плотно охватившей крепкие груди, с румяными щеками, наливала им пиво из бочки. Солдаты шутили с ней, говорили непристойности. А голубые глаза девушки улыбались полувопросительно, полусмущенно, как бы говоря: "Я только одна — не могу же я принадлежать всем".
Газеты писали, что современная германская армия полностью оснащена новейшим вооружением, заново снабжена обмундированием. Польские же солдаты напоминали русских солдат в 1914 году. На них были толстые серые шинели, и пот градом катился по лицам. Винтовки у них были тяжелые, громоздкие. А сейчас они занимались тем, что высмеивали евреев в длиннополых лапсердаках. Кто-то из них даже дернул еврея за бороду, и было слышно злобное шипение: "Жиды, жиды, жиды".
