Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Итак, без горячности, без какого-либо предубеждения и предвзятости я судил о твоем плане лекций и могу сказать, что он был на твоем обычном уровне и даже несколько выше, ибо заключал в себе кое-какие возможности, и даже возможности практические. Я не огорчен, что ты от него отказался, но и не был бы огорчен, если бы ты проявил настойчивость и попробовал его осуществить. А в целом, пожалуй, ты поступил мудро, бросив это дело, так как, читая лекции, легче всего провалиться; а в твои годы, да в твоем же городе подобный провал нанес бы глубокую, тяжкую рану твоему сердцу и самолюбию. Нет, право же, было неразумно хоть на минуту поверить, будто ты можешь выступить перед слушателями, которые тебя знают, с таким курсом лекций; ведь в Кеокуке известно, что ты был последователем Сведенборга, пресвитерианином, конгрегационалистом, был на испытании у методистов, а всего год назад был язычником. Если бы жители Кеокука пришли слушать твои лекции, то лишь из желания развлечься, а вовсе не учиться, ибо, если известно, что у человека нет установившихся убеждений, он ни в чем не убедит других. Люди пришли бы слушать тебя, чтобы поразвлечься, а для тебя это было бы глубоким унижением. Безопасней тебе выступать там, где тебя не знают, там многие слушатели подумают, что ты говоришь серьезно. И они будут правы. Ты и в самом деле искренен, пока твои убеждения обладают прелестью новизны. Ну а в конечном счете, наверно, лучше, что ты начисто отказался от этого плана. Но я предоставляю тебе самому судить об этом, ибо в целом свете не знаю худшего судьи.
20
У. Д. ГОУЭЛСУ
Элмайра, 15 сентября 1879 г.
Дорогой Гоуэлс,
когда и где? Здесь, на ферме, прелестное место для встречи, но, конечно, вы не можете ехать в такую даль. Так давайте встретимся в Хартфорде или Бельмонте, скажем, в начале ноября. Еще не знаю точно, когда мы вернемся в Хартфорд, но, наверно, недели через три-четыре. Я надеюсь кончить книгу прежде, чем мы тронемся с места.
Кажется, мне в голову попала вода Атлантического океана, но, надеюсь, в рукопись она не просочилась.
Слушайте, один приятель хочет писать вместе со мной пьесу, моя задача — дать комического героя. Я понятия не имею, насколько этот приятель способен писать комедии, но его письмо напомнило мне о наших с вами старых планах. Если вы еще не вывели ни Ориона, ни милейшего Уэйкмена, может быть мы вместе накропаем пьесу с кем-нибудь из них за главного героя? Орион — плодороднейшая почва, и становится все плодородней и богаче, так как он всякий раз удобряет ее новым религиозным или еще каким-нибудь навозом. Черкните мне, не откладывая, согласны ли вы. Мне так и представляется Орион на сцене — неизменно кроткий, задумчивый, вечно меняющий свои религиозные и политические взгляды и пытающийся исправить мир, вечно что-то изобретающий и в конце каждого из четырех актов теряющий то ногу, то руку при опытах с каким-нибудь новым взрывчатым веществом. Бедняга, он просто создан для комедии. Могу вообразить, как его жена или возлюбленная всякий раз нехотя переходит в его очередную веру в ту самую минуту, как он перепархивает к следующей религии, вновь оставляя подругу жизни в одиночестве. (Для памяти: жена Ориона и в самом деле последовала за ним во тьму кромешную, после того как тридцать лет была всей душой привержена пресвитерианской церкви.)
Шлю вам и всем вашим самую искреннюю, безграничную любовь своего семейства и остаюсь
всегда ваш
Марк.
21
ОРИОНУ КЛЕМЕНСУ
26 февраля 1880 г.
Милый брат!
Кажется, я уже писал тебе, что дней десять тому назад купил за несколько тысяч долларов четыре пятых одного патента. Вчера я придумал новое применение для этого изобретения, которое, по-моему, сведет к нулю и полностью уничтожит один из порожденных цивилизацией второстепенных видов деятельности и займет его место, — эта деятельность зародилась триста лет тому назад, и, несомненно, было уже много попыток удешевить ее. Возможно, я ошибаюсь в своих расчетах, хотя не представляю себе, как это может быть.
Однако оставим это дело — я написал о нем только для того, чтобы выкинуть его из головы, потому что сейчас я тружусь изо всей мочи и с увлечением, похожим на запой, над «Принцем и нищим», — а когда работаешь над книгой, необходимо очищать мозг от всех других забот, прежде чем браться за работу, иначе внимание будет непременно рассеиваться.
Ну, мне надо избавиться еще от одной увлекательной темы, и тогда я смогу без всякой помехи вернуться во времена Эдуарда VI. Дело вот в чем: не напишешь ли ты две книги, за которые я давно уже собирался взяться, но, вероятно, так никогда и не возьмусь, потому что у меня до них все руки не доходят? Мне кажется, темы совершенно новые. Одна — «Автобиография труса», вторая «Исповедь вечного неудачника».
Мой план очень прост. Взять достоверные факты моей жизни и рассказать их просто, без всяких украшений и изменений, именно так, как они происходили, с той только разницей, что каждый мой мужественный поступок (если я их когда-нибудь совершал) я превратил бы в трусливый, а каждый свой успех—в неудачу. Тебе это вполне по силам, но только при одном условии: ты должен полностью выкинуть из головы всякую мысль о читателях, — мало найдется людей, у которых хватит духа прямо и откровенно признаваться вслух в постыдных поступках; ты должен рассказывать свою историю самому себе и никому другому; и ты не должен называть себя своим именем, потому что это тоже помешает тебе рассказывать о том, чего ты стыдишься.
Эти же темы можно обработать и по другому, еще лучшему плану, но это будет гораздо труднее и потребует, пожалуй, очень опытного пера: можно рассказать историю жалкого труса, который не сознает, что он трус; рассказать историю неудачника, который остается в блаженном неведении того, что он неудачник, и не подозревает, что читатель считает его неудачником. В этом случае названия, которые я предложил, не годятся. Сам бы я выбрал второй план. Я ограничился бы моим личным опытом (придумать что-нибудь значило бы все испортить), и я бы давал настоящие имена и названия местностей и описывал бы характер героя и его поступки без всякой пощады и, только закончив книгу, заменил бы эти имена и названия вымышленными. Если пользоваться вымышленными именами и названиями во время работы над книгой, это всегда очень сбивает и путает.
Главная прелесть мемуаров Казановы (они не издавались на английском языке) заключается в полной откровенности, с какою он смакует каждую подробность, рассказывает о себе самые грязные, гнусные и постыдные вещи, даже не подозревая их истинной сущности и считая, что они вызовут восхищение и одобрение читателей. То же должен проделать и твой трус. Твои трус должен быть, не сознавая этого, самым подлым и гнусным образчиком человеческой породы, но он должен иногда вставлять несколько слов, осуждающих безнравственность пли безбожие, чтобы читатель рассердился.
Руссо признается, что он занимался рукоблудием, воровал, лгал, подло предавал друзей и был склонен к мужеложеству. Но, рассказывая, он вполне сознает всю постыдность того, о чем идет речь, а твой трус и твой неудачник должны пребывать в счастливом неведении.
Возьмись-ка за одну из этих книг и пришли мне первую главу для замечаний и поправок. Имей в виду, что тебе почти наверняка придется несколько раз рвать и переписывать заново первые главы, пока ты не найдешь верного тона. Потому что человек, который в твоем возрасте пускает в ход такие обороты, как: «Похоже, вроде он хочет вернуться домой» и «Может, тебе лучше одеть сюртук?», совершенно явно лишен необходимого слуха и столь же явно лишен литературных навыков.
Возьмись за одну из этих книг и просто расскажи свою историю самому себе, обнажая до конца все гнусности и ничего не скрывая. Забудь о читателе и обо всем, что может тебе помешать. Если книга будет хорошо написана, на нее будет спрос, а на ту, которую ты пишешь сейчас, в наше время спроса еще нет, так что она может пока подождать.
Кланяйся Молли и всем остальным.
Твой Сэм.
22
У. Д. ГОУЭЛСУ
Хартфорд, 71 марта 1880 г.
Дорогой Гоуэлс,
...повесть доставляет мне такое удовольствие, что мне очень не хочется спешить: жаль дописать и расстаться с нею. Говорил ли я вам когда-нибудь, как она задумана? Действие начинается 27 января 1547 года в 9 часов утра, за семнадцать с половиной часов до смерти Генриха VIII, начинается с того, что принц Уэльский и нищий мальчишка, его сверстник, очень на него похожий (при этом знающий больше раза в полтора, куда более даровитый и наделенный гораздо более живым воображением) меняются одеждой и местами, после чего маленькому законному королю круто приходится среди бродяг и головорезов в глухой части графства Кент, а маленький поддельный король, окруженный роскошью и поклонением, скучает и мается на троне, связанный непривычными строгостями дворцового этикета, — и так продолжается три недели; наконец, 20 февраля, среди великолепия коронации в Вестминстерском аббатстве, туда пробирается оборванец — истинный король, но подлинность свою он не может доказать, пока этого не делает за него король мнимый, вспомнив одну подробность из того, что случилось в первый день; после этого они вновь меняются платьем, и коронация идет новым, законным порядком.
