Джон Пассос - Большие деньги
Воздух со свистом выходил из разорванного шарика. Инселл, отбросив в сторону свою имперскую гордыню, пал на колени перед банкирами.
Банкиры добились того, чего хотели. Чтобы спасти лицо царя, сидящего на шатающемся троне, они сделали его управляющим его же обанкротившихся компаний. Но старик никак не мог расстаться с опасной иллюзией, что все деньги – это его деньги. Когда вскрылось, что он использовал денежные фонды своих акционеров, чтобы заплатить по брокерным счетам своего брата, то такая наглость поразила даже федерального судью.
Инселла вынудили подать в отставку.
Он занимал директорские места в восьмидесяти пяти компаниях, был председателем правлений еще шестидесяти пяти, президентом еще девяти; на подписание всех прошений об отставке ему пришлось затратить целых три часа.
В качестве вознаграждения за его услуги, оказанные монополии, его компании назначили ему ежегодную пенсию размером восемнадцать тысяч долларов. Но общественность не унималась, требовала проведения расследований всех его финансовых преступлений. Когда он взятками заткнул рот газетчикам, на него окрысились политики. Сэмюел Инселл сразу понял, откуда дует ветер, и тут же смылся с женой в Канаду.
Начался долгий процесс его выдачи. Тогда он улетел в Париж. Когда и там власти стали нажимать на него, он незаметно выскользнул из Франции в Италию, оттуда на самолете долетел до Тираны, потом на другом до Салоник и, наконец, поездом до Афин. Там хитрый старый лис лег на дно. Деньги в Афинах творили такие же чудеса, как и в Чикаго в старые добрые времена.
Американский посол предпринял демарш, чтобы Афины выдали его Америке. Инселл тут же нанял целый хор эллинов – адвокатов и политиков, – а сам спокойно сидел в холле отеля «Великобритания», ожидая, когда они заведут посла в такие темные дебри мошеннической юриспруденции, которые были похуже той непреодолимой неразберихи, царившей в его холдинговых компаниях. Потомки Демосфена торжествовали. Зуд предков к правосудию по-эллински временно стих. Сэмюел Инселл прекрасно обосновался в Афинах. С волнением наслаждался величественным Парфеноном, с удовольствием наблюдал, как пасутся козочки на Пентеллийских холмах, посещал здание античного ареопага, восхищался мраморными фрагментами статуй, приписываемых знаменитому ваятелю Фидию, вел переговоры с местными банкирами о реорганизации общественных предприятий в Греции, как утверждают, даже занимался разработками бурого угля в Македонии. Его имя было у всех на устах, в Афинах в его честь звучали застольные тосты; мадам Куриумджу-оглы, живая, деятельная жена одного купца из Багдада, посвятила всю себя созданию его душевного комфорта. Когда первая попытка его выдачи провалилась, он, задыхаясь в крепких объятиях своих четырех адвокатов, заявил в зале суда: Греция – маленькая, но великая страна.
Эта идиллия прервалась, когда администрация Рузвельта начала давить на греческое министерство иностранных дел. Адвокаты в Чикаго уже собрали горы необходимых показаний и теперь требовали все более сурового наказания.
Наконец, после множества задержек (он нанял не только адвокатов, но еще и кучу врачей, которые взывали к небесам, клялись, что их пациент немедленно умрет, стоит ему только покинуть Аттическую долину с ее редчайшим живительным климатом)
ему было предписано как нежелательному элементу в течение двух суток выехать из страны к величайшему негодованию всего балканского общества и ужасно расстроенной мадам Куриумджу-оглы.
Тогда он нанял «Майотис», небольшое грязное грузовое судно, и всполошил все средства массовой информации, отбыв на нем в неизвестном направлении.
Появились слухи, что новоявленный Одиссей плывет в Аден, на острова южных морей, что он приглашен в Персию. Однако через несколько дней он, измученный морской болезнью, – на Босфоре, по пути в Румынию, куда ему посоветовала отправиться мадам Куриумджу-оглы под защиту ее приятельницы Ла Лупеску.
По просьбе американского посла турки с большим удовольствием сняли его с борта греческого грузового судна и отправили в тюрьму без особого комфорта. Снова деньги пачками самым таинственным образом стали поступать из Англии, поток целительного денежного бальзама не иссякал, вновь нанимались адвокаты, переводчики с пеной у рта доказывали правоту своей трактовки, доктора ставили опасные диагнозы;
Турки даже не позволили мадам Куриумджу-оглы сойти на берег и поговорить с арестованным на пути домой из Бухареста, где она подготовила все для его прибытия туда. Когда она устроила потасовку с должностными лицами на борту парохода, ее бесцеремонно столкнули в воду, правда, потом выловили в Босфорском проливе.
Поняв, что его загнали в угол, старик сам позволил, как послушная овечка, доставить его домой на «Эксилоне». Он начал писать мемуары прямо на борту, очаровывал всех пассажиров, и в Сэнди-хук его сняли с судна и быстро доставили в Чикаго, где ему предстояло предстать перед судом.
В Чикаго правительство распорядилось упечь его на пару дней в тюрьму; как утверждают журналисты, какие-то совершенно незнакомые ему люди выступили с инициативой взять его на поруки под залог в двести пятьдесят тысяч долларов. Он был переведен в больницу, которую сам выбрал для себя. Ничего не скажешь, солидарность. Ведущие чикагские бизнесмены фотографировались рядом с ним в палате. Даже сам Генри Форд нанес ему визит.
Сам суд стал превосходным зрелищем. Обвинение утонуло в технических тонкостях. Судья оказался довольно дружелюбно к нему настроенным. Таким образом Инселлу удалось обратить это шоу себе на пользу.
Приехала масса его родственников, все они охотно улыбались, позировали перед фотографами и каждый день подъезжали к зданию суда на автобусе. Конечно, множество инвесторов разорилось, но ведь такая же горькая судьба постигла всех Инселлов, разве этого никто не знает? Капитан пошел ко дну вместе со своим кораблем.
Старик Сэмюел Инселл что-то несвязно бормотал стоя на кафедре для обвиняемого, рассказывал историю своей жизни, начиная от мальчика-курьера до крупнейшего электрического магната, распространялся о своей борьбе за место под солнцем, о своей любви к дому, к деткам. Он, конечно, совершал ошибки, кто же это отрицает? Разве другие их не делают? Но его ошибки всегда были честными и искренними. Сэмюел Инселл плакал, рыдал. Его брат Мартин плакал, рыдал. Адвокаты пустили слезу. Взволнованными голосами, чуть не задыхаясь от нахлынувших эмоций, крупнейшие представители чикагского бизнеса, имена которых постоянно присутствуют в аршинных заголовках, говорили с кафедры для свидетелей о том, как много сделал он, Инселл, для расцвета бизнеса в Чикаго. После их выступлений ни у одного из присяжных не оставались сухими глаза.
Наконец, когда обвинитель окончательно припер его к стене, Сэмюел Инселл выпалил: «Да, виновен!» – он на самом деле допустил ошибку в несколько десятков миллионов долларов, но это была честная ошибка.
Приговор: невиновен.
Улыбаясь сквозь слезы, все родственники Инселла направились к своему автобусу под восторженные вопли толпы. Тысячи разоренных инвесторов, по крайней мере так утверждали газетчики, которые потеряли все сбережения, накопленные за всю жизнь, сидели дома с газетами в руках и обливались горючими слезами при мысли о том, сколько пришлось выстрадать этому несчастному мистеру Инселлу. Банкиры были счастливы, они получали всю его недвижимость.
В атмосфере святости низложенный монарх сверхдержавы, бывший курьер, сделавший невиданную карьеру, наслаждался старостью, уходящими один за другим годами, растрачивая двадцатитысячную ежегодную пенсию, которую его старые компании должным образом восстановили.
«После пятидесятилетнего труда можно, наконец, сказать, что работа сделана» – таков был его последний афоризм.
Мэри Френч
Мэри Френч допоздна засиделась в офисе и пришла на митинг, когда тот уже заканчивался. Свободных мест не было, и ей пришлось стоять в самом конце зала. Но перед ней маячило так много народа, что она не видела Дона, только слышала его звенящий с хрипотцой голос, а когда он прерывался, делал паузы, она чувствовала всеобщее напряженное внимание. Его заключительные слова потонули в грохоте аплодисментов, в зале звучали восторженные голоса, скрипели сиденья и шаркали сотни ног. Она выбежала раньше толпы и по коридору направилась к задней двери. Дон как раз выходил из нее, раздвигая черные занавески и разговаривая на ходу через плечо с делегатами шахтеров. Он на секунду остановился, чтобы своей длинной рукой придержать перед ними дверь. На его раскрасневшемся лице блуждала улыбка, глаза сияли как обычно после выступления, и у него был такой счастливый вид, будто он только что вернулся со свидания с любимой девушкой. Он не сразу заметил ее среди людей, окруживших его на улице. Не глянув даже в ее сторону, он вместе с теми, с кем разговаривал у выхода, быстро зашагал к углу улицы. С них не спускали глаз, они шли мимо группы рабочих по производству меховых изделий и женской одежды, толпившихся вдоль всего тротуара.
