Пэлем Вудхауз - Том 5. Дживс и Вустер
Чья-то таинственная рука, незаметно подкравшаяся сзади, со всей силой шмякнула меня по затылку неким тупым инструментом, и я, громко охнув, рухнул на землю.
ГЛАВА 17
Я приподнялся и сел, потирая ушиб, и тут у меня над самым ухом раздался писклявый голос. Смотрю, рядом со мной, поглядывая на меня с сочувствием или со злорадством, в темноте не разберешь, наблюдается чертов Эдвин.
— Ух ты! — заявляет он. — Это ты, Берти?
— Еще бы, — отвечаю я суровее обычного. И без того в жизни полно неприятностей, а тут еще бойскауты бьют людей по затылку; так что я разозлился. — В чем дело? За каким чертом ты, отвратительное насекомое, шмякнул меня дубиной по голове?
— Я не дубиной. Это скаутский стек, вроде хоккейной клюшки. Очень полезная вещь.
— Когда надо кому-нибудь съездить по голове?
— Конечно! Больно было?
— Официально заявляю, что было больно, и даже очень.
— Ух ты! Извини. Я принял тебя за грабителя. Тут в саду где-то прячется грабитель, я слышал, как он возился у меня под окном. Говорю ему: «Кто там?» — а он шасть и пропал в темноте, изрыгая страшные ругательства. Да, что-то мне сегодня не везет. До тебя я уже один раз ошибся, думал, грабитель, а оказался мой папа.
— Твой папа?
— Ну да. Откуда мне было знать, что это он? Я и не предполагал, что он бродит в саду по ночам. Вижу, кто-то смутный пригнулся к земле, словно изготовился к прыжку, ну, я подкрался сзади и…
— Ты что, съездил ему?
— Да. Хорошенько съездил.
Должен признаться, душа моя взмыла ввысь, как у Дживса, по его словам, взмывает при виде Божьей радуги. Сознание того, что дядя Перси словил седалищем жирного леща, заметно прибавило мне бодрости. Давно уже ему причиталось. Я испытал такое трепетное религиозное чувство, как иной раз бывает, когда присутствуешь при вершении Божьего суда и убеждаешься, что в этом мире все имеет свое предназначение, даже Эдвин, и польза есть от любых, вплоть до самых ничтожных тварей.
— Он немного взбеленился из-за этого.
— Да? Не понравилось?
— Хотел мне всыпать, но Флоренс не позволила. Сказала: «Папа, не тронь его. Это было просто недоразумение». Флоренс меня любит.
Я удивленно вздернул брови. Странные вкусы у барышни, даже, я бы сказал, нездоровые.
— Так что он только велел мне немедленно отправляться в постель.
— Чего же ты не в постели?
— Я? Еще чего! Как голова?
— Паршиво.
— Болит?
— Конечно, болит,
— Шишка есть?
— Можешь не сомневаться.
— Ну, сейчас я окажу тебе первую медицинскую помощь.
— Нет, не окажешь.
— Тебе разве не нужна первая медицинская помощь?
— Не нужна. Мы уже один раз обсудили это с тобой, юный Эдвин. Мои взгляды тебе известны.
— Никто мне не дает оказать первую помощь, — пожаловался Эдвин. — Хотя мне нужна практика. А ты что здесь делаешь, Берти?
— Все меня спрашивают, что я здесь делаю, — проворчал я. — Разве я не имею права здесь находиться? У меня с этим парком родственные узы. Если непременно хочешь знать, я пришел сюда после ужина прогуляться с Боко Фитлуортом.
— Боко я не видел.
— Повезло ему.
— А вот д'Арси Чеддер, этот здесь.
— Знаю.
— Я его вызвал по телефону, так как увидел грабителя.
— Знаю.
— А знаешь, что он был помолвлен с Флоренс?
— Да.
— По-моему, это дело расстроилось. У них только что был жуткий скандал.
Мальчишка говорил беззаботно, как бы между прочим, словно сообщал какую-то малоинтересную новость, то-то его, должно быть, удивила моя реакция!
— Что-о?
— Ну да.
— Жуткий скандал?
— Ага.
— Из-за чего?
— Не знаю.
— Когда ты говоришь — жуткий, ты подразумеваешь действительно жуткий?
— Н-ну, довольно жуткий.
— С резкими выражениями?
— Сравнительно резкими.
Моя душа, которая чуть раньше, как я уже говорил, взмыла ввысь при известии о происшествии с дядиным седалищем, теперь снова пошла на понижение. Вся моя внешняя политика, если помните, была направлена на то, чтобы сохранить и упрочить сердечное согласие между этой парой, поэтому, узнав, что они обменивались резкими — пусть даже сравнительно — выражениями, я похолодел.
Видите ли, все, что я говорил по поводу Нобби в связи с тем, как она набросилась на Боко, словно маленькая собачонка пекинес, — что, мол, барышни имеют обыкновение задавать своим любимым жару просто из любви к искусству и чтобы стимулировать обмен веществ, — все это совершенно неприложимо к таким серьезным девицам, как Флоренс, и таким женихам, как Чеддер по прозвищу Сыр. Тут все дело в том, что Дживс называет психологией индивидуума. Если Флоренс с Сыром вышли на ковер и начали собачиться друг с другом, положение становится очень ненадежным.
— Хоть что-нибудь ты слышал?
— Почти ничего. Я в эту минуту заметил, что какая-то тень шевелится в темноте, подкрался и шмякнул по ней своим скаутским стеком, а это оказался ты.
И то хоть слава Богу. Сначала-то я подумал, что Эдвин сидел в передних рядах на протяжении всего боя. А если он слышал только вступительные выпады, возможно, что в дальнейшем дело зашло не так далеко. Не исключено, что после его ухода верх взяли трезвые мысли, и состязающиеся стороны вовремя дали задний ход, не доведя до полного разрыва. У темпераментных влюбленных нередко так бывает: начинают с гиканьем и свистом, а потом, прислушавшись к голосу здравого рассудка, успокаиваются.
Я высказал эту мысль Эдвину, и он согласился, что, возможно, я прав. Однако он слушал невнимательно, явно думая о чем-то другом, и после недолгого молчания, пока я сидел и надеялся на лучшее, а он крутил в ладонях скаутский стек, он все же открыл мне свои заботы. Эдвина беспокоил вопрос протокола.
— Послушай, Берти, — произнес он. — Ты не забыл, что я съездил тебе по затылку?
Я заверил его, что помню, и даже очень хорошо.
— Я ведь хотел как лучше.
— Приятно сознавать.
— Но все-таки я тебя шмякнул, верно?
— Верно.
— От этого никуда не уйдешь.
— Да.
— Я вот думаю, не выходит так, что теперь доброе дело, которое я тебе раньше сделал, перечеркивается? Как по-твоему?
— То доброе дело, когда ты убирался в «Укромном уголке»?
— Нет, то вычеркиваем, потому что получилось неудачно. А вот что я тебе брошку нашел.
Тут от меня требовалась большая осторожность. Ведь брошь, которую он нашел, и брошь, которую купил и передал имениннице Дживс, надо было представить как один и тот же предмет, и ни в коем случае нельзя было проговориться, что найденную им я потерял вторично.
— А-а, ты вот о чем. Да, это было отличное доброе дело.
— Знаю. Но как ты думаешь, оно считается?
— Я думаю, да.
— Несмотря на то, что я тебя ударил?
— Бесспорно.
— Ух ты! Тогда я уже нагнал до прошлого четверга.
— До пятницы, ты хочешь сказать?
— Нет, до четверга.
— До пятницы.
— До четверга.
— До пятницы, говорю тебе, бестолковый ты тупица! — прикрикнул я на него немного в сердцах, потому что меня раздражало такое неумение произвести простейший подсчет, как, наверное, оно раздражало поэта, забыл фамилию, который тоже в разговоре с ребенком никак не мог добиться толку, семеро их было или не семеро.[124] — Смотри. Твоим добрым делом за пятницу должна была считаться уборка в «Укромном уголке». Так? Но по причине печальных последствий оно вычеркивается. Ты с этим согласен? Таким образом, добрым делом за пятницу становится нахождение броши. Элементарно, если только задействовать маленькие серые клеточки.
— Да, но ты все спутал.
— Ничего я не спутал. Вот смотри…
— Потому что ты говоришь про первый раз, как я нашел тебе брошку. А я говорю про второй, он тоже считается.
Я не понял.
— Что значит, второй раз? Ты же не два раза ее находил.
— Именно что два. Первый раз, когда ты выронил ее в прихожей, помнишь? После этого я пошел чистить дымоход в кухне, случился взрыв, и я выхожу, ты стоишь на лужайке в рубашке, а пиджак снял и отшвырнул в сторону.
— Бог мой!
Среди всех этих переживаний и хлопот я совершенно забыл, как было дело с пиджаком. Но теперь вспомнил с полной ясностью, и холодная рука сдавила мне сердце. Я понял, к чему он ведет.
— Брошка, наверное, выпала из кармана пиджака, а когда ты пошел в дом, я смотрю, она валяется на траве. Ну, и я подумал, что будет еще одно доброе дело, если я избавлю тебя и сам отнесу ее Флоренс.
Я тупо глядел на него — как говорится в таких случаях, взирал угасшим взором.
— Значит, ты отнес ее Флоренс?
— Да.
— И сказал, что это подарок от меня?
— Да.
— Она была рада?
— Еще как! Ух ты! — вдруг вскрикнул ребенок Эдвин и исчез, точно угорь, зарывшийся в ил. Кто-то приближался, шумно дыша.
