Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах.Том 1
А Кэаве все ел, и болтал, и строил планы, мечтая поскорее возвратиться домой, и благодарил Кокуа за то, что она его спасла, и ласкал ее, и называл своей избавительницей. И он насмехался над стариком, который был так глуп, что купил бутылку.
— Мне показалось, что это вполне достойный старик, — сказал Кэаве. — Но никогда нельзя судить по внешности. Зачем этому старому нечестивцу понадобилась бутылка?
— Быть может, у него были добрые намерения, супруг мой, — смиренно возразила Кокуа.
Но Кэаве сердито рассмеялся.
— Вздор! — воскликнул он. — Говорю тебе, это старый плут да вдобавок еще осел. И за четыре-то сантима эту бутылку было трудно продать, а уж за три и подавно никто не купит. Опасность слишком велика! Бр! Тут уж попахивает паленым! — вскричал он и передернул плечами. — Правда, я и сам купил ее за один цент, не подозревая о том, что существует более мелкая монета. А потом мучился, как дурак. Но второго такого дурака не сыщется; тот, у кого теперь эта бутылка, утащит ее с собой в пекло.
— О мой супруг! — сказала Кокуа. — Разве не ужасно, спасая себя, обречь на вечные муки другого? Мне кажется, я не могла бы над этим смеяться. Я была бы пристыжена. Мне было бы горестно и тяжко, и я стала бы молиться за несчастного, которому досталась бутылка.
Но тут Кэаве, почувствовав правду в ее словах, рассердился еще пуще.
— Ишь ты какая! — вскричал он. — Ну и горюй себе на здоровье, если тебе так нравится. Только разве это подобает доброй жене? Если бы ты хоть немного сочувствовала мне, ты бы устыдилась своих слов.
И, сказав так, он ушел из дому, и Кокуа осталась одна.
Как могла она надеяться продать бутылку за два сантима? Да никак; и она это понимала. И даже если бы у нее еще теплилась такая надежда, так ведь супруг торопил ее с отъездом туда, где в обращении не было монеты мельче цента. Она принесла себя в жертву, и что же? На следующее же утро супруг осудил ее и ушел из дому.
Кокуа даже не пыталась использовать оставшееся у нее время; она просто сидела одна в доме и то доставала бутылку и с неизъяснимым страхом смотрела на нее, то с содроганием убирала ее прочь.
Но вот наконец возвратился домой Кэаве и предложил жене поехать покататься.
— Мне нездоровится, супруг мой, — отвечала Кокуа. — Прости, но у меня тяжело на душе и нет охоты развлекаться.
Тут Кэаве разгневался еще больше. И на жену разгневался, решив, что она печалится из-за старика, и на себя, потому что видел ее правоту и стыдился своей неуемной радости.
— Вот она — твоя преданность! — вскричал он. — Вот она — твоя любовь! Муж твой едва избежал вечных мук, на которые он обрек себя из любви к тебе, а ты даже не радуешься! У тебя вероломное сердце, Кокуа!
И Кэаве в ярости снова выбежал из дома и слонялся по городу целый день. Он повстречал друзей и бражничал с ними. Они наняли экипаж и поехали за город и там бражничали снова. Но Кэаве все время было не по себе из-за того, что он так беззаботно веселится, когда его жена печалится. В душе он понимал, что правда на ее стороне, и оттого, что он это понимал, ему еще больше хотелось напиться.
А в компании с ним гулял один старик хаоле, очень низкий и грубый человек. Когда-то он был боцманом на китобойном судне, потом бродяжничал, потом мыл золото на приисках и сидел в тюрьме. У него был грязный язык и низкая душа; он любил пить и спаивать других и все подбивал Кэаве выпить еще. Вскоре ни у кого из всей компании не осталось больше денег.
— Эй, ты! — сказал он Кэаве. — Ты же богач — сам всегда хвалился. У тебя есть бутылка с разными фокусами.
— Да, — сказал Кэаве. — Я богач. Сейчас пойду домой и возьму денег у жены — они хранятся у нее.
— Ну и глупо ты поступаешь, приятель, — сказал боцман. — Кто же доверяет деньги бабам! Они все неверные, все коварные, как текучая вода. И за твоей тоже нужен глаз да глаз.
Слова эти запали Кэаве в душу, потому что у него спьяну все путалось в голове.
«А почем я знаю, может, она и вправду мне неверна? — думал он. — С чего бы ей иначе впадать в уныние, когда я спасен? Ну, я ей покажу, со мной шутки плохи. Пойду и поймаю ее на месте преступления».
С этой мыслью Кэаве, возвратившись в город, велел боцману ждать его на углу, возле старого острога, а сам направился один к своему дому. Уже настала ночь, и в окнах горел свет, но из дома не доносилось ни звука, и Кэаве завернул за угол, тихонько подкрался к задней двери, неслышно отворил ее и заглянул в комнату.
На полу возле горящей лампы сидела Кокуа, а перед ней стояла молочно-белая пузатая бутылка с длинным горлышком, и Кокуа глядела на нее, ломая руки.
Кэаве прирос к порогу и долго не мог двинуться с места. Сначала он просто остолбенел и стоял как дурак, ничего не понимая, а затем его обуял страх: он подумал, что сделка почему-либо сорвалась и бутылка вернулась к нему обратно, как было в Сан-Франциско, и тут у него подкосились колени и винные пары выветрились из головы, растаяв, как речной туман на утренней заре. Но потом новая, очень странная мысль осенила его и горячая краска залила щеки.
«Надо это проверить», — подумал он.
Кэаве осторожно притворил дверь, снова тихонько обогнул дом, а затем с большим шумом зашагал обратно, делая вид, будто только сейчас возвратился домой. И что же! Когда он отворил парадную дверь, никакой бутылки не было и в помине, а Кокуа сидела в кресле и при его появлении вздрогнула и выпрямилась, словно стряхнув с себя сон.
— Я весь день пировал и веселился, — сказал Кэаве. — Я был с моими добрыми друзьями, а сейчас пришел взять денег — мы хотим продолжать наше пиршество.
И лицо и голос его были мрачны и суровы, как страшный суд, но Кокуа в своем расстройстве ничего не заметила.
— Ты поступаешь правильно, супруг мой, ведь здесь все твое, — сказала она, и голос ее дрогнул.
— Да, я всегда поступаю правильно, — сказал Кэаве, подошел прямо к своему сундучку и достал деньги. Но он успел заглянуть на дно сундучка, где хранилась бутылка, и ее там не было.
И тут комната поплыла у него перед глазами, как завиток дыма, и сундучок закачался на полу, словно на морской волне, ибо Кэаве понял, что теперь погибло все и спасения нет.
«Так и есть, этого я и боялся, — подумал он. — Это она купила бутылку».
Наконец он пришел в себя и собрался уходить, но капли пота, обильные, как дождь, и холодные, как ключевая вода, струились по его лицу.
— Кокуа, — сказал Кэаве. — Негоже мне было так говорить с тобой сегодня. Сейчас я возвращаюсь к моим веселым друзьям, чтобы пировать с ними дальше. — Тут он негромко рассмеялся и добавил: — Но мне будет веселее пить вино, если ты простишь меня.
Она бросилась к нему, обвила его колени руками и поцеловала их, оросив слезами.
— Ах! — воскликнула она. — Мне ничего не нужно от тебя, кроме ласкового слова!
— Пусть отныне ни один из нас не подумает дурно о другом, — сказал Кэаве и ушел.
А теперь послушайте: ведь Кэаве взял лишь несколько сантимов — из тех, какими они запаслись сразу по приезде. Никакой попойки у него сейчас и в мыслях не было. Его жена ради него погубила свою душу, и теперь он ради нее должен был погубить свою. Ни о чем другом на свете он сейчас и не помышлял.
Боцман поджидал его на углу, возле старого острога.
— Бутылкой завладела моя жена, — сказал ему Кэаве, — и если ты не поможешь мне раздобыть ее, не будет больше у нас с тобой сегодня ни денег, ни вина.
— Да неужто ты не шутишь насчет этой бутылки?
— Подойдем к фонарю, — сказал Кэаве. — Взгляни: похоже, чтобы я шутил?
— Что верно, то верно, — сказал боцман. — Вид у тебя серьезный, прямо как у привидения.
— Так слушай, — сказал Кэаве. — Вот два сантима. Ступай к моей жене и предложи ей продать тебе за эти деньги бутылку, и она — если я хоть что-нибудь еще соображаю — тотчас же тебе ее отдаст. Тащи бутылку сюда, и я куплю ее у тебя за один сантим. Потому что такой уж тут действует закон: эту бутылку можно продать только с убытком. Но смотри не проговорись жене, что это я тебя прислал.
— А может, ты меня дурачишь, приятель? — спросил боцман.
— Ну пусть так, что ты на этом теряешь? — возразил Кэаве.
— Это верно, приятель, — согласился боцман.
— Если ты мне не веришь, — сказал Кэаве, — так попробуй проверь. Как только выйдешь из дому, пожелай себе полный карман денег, или бутылку самого лучшего рому, или еще чего-нибудь, что тебе больше по нраву, и тогда увидишь, какая сила в этой бутылке.
— Идет, канак, — сказал боцман. — Пойду попробую. Но если ты решил потешиться надо мной, я тоже над тобой потешусь — вымбовкой по голове.
И старый китобой зашагал по улице, а Кэаве остался ждать. И было это неподалеку от того места, где Кокуа ждала старика в прошлую ночь; только Кэаве был больше исполнен решимости и не колебался ни единого мгновения, хотя на душе у него было черным-черно от отчаяния.
